Одиннадцать дней вечности

— Элиза очень красива, — сказал принц в ответ на мой вопросительный взгляд. — Красивее тебя, уж извини. Правда, есть в вас что-то общее… У обеих длинные светлые волосы, только у Элизы они льняные, а у тебя… — Эрвин задумался, подбирая сравнение, потом улыбнулся: — Не могу найти нужного слова. Золото? Янтарь? Осенние листья? Закат? Огонь? Они у тебя всякий раз другого оттенка: стоит тебе повернуться, а солнечному лучу упасть под иным углом, и ты преображаешься. Порой кажется, что ты вовсе темноволосая, а потом — что рыжая. А сейчас ты белокурая.

«Это в самом деле зависит от света, — сказала бы я, если бы могла. — Лунной ночью волосы у меня белее снега, а в воде — как водоросли, даже с прозеленью».

— И глаза у тебя изменчивые, как море, — продолжал Эрвин. — У Элизы — просто голубые, как небо или вода в тихую погоду, а у тебя, опять же, они меняют цвет. Сейчас вот они кажутся темными, как море в грозовую ночь, а днем показались зелеными, как высокая волна, когда ее подсвечивает солнце.

«Он же художник, — невольно вспомнила я. — Ему ли не подобрать нужных слов?»

— Если бы я мог нарисовать тебя, — словно прочел он мои мысли, — я бы, признаюсь, не сразу придумал бы, какие взять краски. Ты в самом деле похожа на морскую волну: она меняется каждое мгновение, проходит сквозь пальцы, и удержать ее нельзя, как ни старайся…

Я кивнула. Уж таков морской народ: мы похожи на людей (или люди на нас, это как посмотреть!), но различий все равно не счесть!

— И лицо… — задумчиво произнес Эрвин. — Я не настолько хороший художник, чтобы передать выражение твоего лица. Оно красивое, очень красивое, но если просто нарисовать его черты, получится маска. А я, повторюсь, не сумею изобразить твою улыбку, то, как ты сейчас склонила голову… Стоит тебе нахмуриться, и ты делаешься совершенно иной! А у Элизы совсем детское личико, несмотря на все, что ей пришлось пережить. Ее нарисовать проще простого…

Я лишь отвела глаза. Эрвин даже представить не мог, что пришлось пережить мне. Но я ему никто, а девушка, которую он привык считать младшей сестрой, — совсем иное дело…

— Идем в дом, — тихо сказал он. — Холодает.

Я кивнула, подобрала туфли и пошла следом за ним. Звезды на умытом дождем небе перемигивались за нашими спинами и медленно осыпались в заросли жасмина.

7

С той ночи я почти что поселилась в покоях Эрвина: он требовал меня к себе ни свет ни заря и отпускал только поздно вечером. А то и вовсе не отпускал, либо же я не торопилась уйти, понимая, как ему хочется, чтобы кто-то сидел рядом, ожидая, пока он уснет, гладил перепутанные волосы, перебирал перья, наконец…

Русалки не привыкли спать подолгу, как люди. Мы всегда остаемся на грани бодрствования: так мы в состоянии заметить приближение опасности, среагировать на удар, уйти от атаки… Даже если телохранители рядом, бдительности терять не стоит, и любая из моих сестер, и сама я умели отдыхать, засыпая каждый час хотя бы ненадолго. Конечно, если была возможность, мы предпочитали спать беспробудно, но открытое море — не безопасный дворец, там нельзя отдаваться неге! Словом, теперь это было как нельзя кстати: Эрвин поднимался рано и требовал того же от своих придворных.

Он сам взялся учить меня читать и писать, и дело пошло на лад: пусть он не отличался терпением и добротой, как Анна, зато объяснять умел прекрасно. Сам Эрвин вовсю упражнял непривычную к письму левую руку, добиваясь хотя бы разборчивого почерка, и частенько в летний жаркий день мы с ним сидели лицом к лицу за уроком: я старательно писала прописи, а принц выводил очередной указ.

— Выучу тебя, станешь писать под мою диктовку, — говорил он, отбрасывая очередной испорченный лист. — Правду говорят, взрослому переучиться сложнее!

«Почему не позвать писца?» — спрашивала я.

— Я никому не верю, — отвечал Эрвин. — Может быть, немного — Анне и Гансу. Самую каплю — тебе. Но те двое почти не умеют писать. Вдобавок проверить за писцом я могу, но как увериться, что он не перескажет мое послание кому-то еще? У тебя хоть нет в этом никакой выгоды!

Я кивала и продолжала выводить ровные строки…

Почти каждый день, даже в непогоду — особенно в непогоду! — мы выезжали на побережье. Мне снова пошили мужской костюм, а ездить верхом меня научил еще Клаус… Право, мне больше нравилось, когда меня кто-то вез в седле, потому что этак не приходилось касаться ступнями стремян, но верховая езда все равно была лучше ходьбы!

В укромную бухту никогда не заглядывали чужаки, лошадей Эрвин оставлял на попечение старого Ганса и своих телохранителей, а сам шел к воде, в густую тень, что отбрасывали утесы.

Сам Эрвин далеко не заплывал — просто не мог. С одной рукой и сильными ногами, конечно, вполне можно было бы плыть, если бы не мешало крыло. Помню, принц как-то выругался в сердцах, в очередной раз зацепившись им за придонные камни… Я тогда помогла ему отчистить перья, а потом взглянула вопросительно и провела ребром ладони по его плечу.