Одиночество бегуна на длинные дистанции

Когда в тот день мы маршировали, Фрэнки наметил план наших будущих действий. Когда нам исполнится шестнадцать, сказал он, и если еще продолжится война – а так и случится, потому что немцы – крепкий орешек, так его старик ему говорил, хотя, в конце концов, они проиграют, потому что их офицеры всегда посылали солдат впереди себя, – он отведет нас на городской сборный пункт и в одно и то же время запишет нас в одно подразделение. Вот так он, Фрэнки, сделается нашим ротным.

Мысль была прекрасная. Все дружно подняли руки.

Под Новым мостом простиралось чистое поле. Мы выстроились в шеренгу вдоль парапета и воочию убедились в том, как сильно разросся город. Выгоны и садовые участки были отрезаны от больших загородных полей бульваром, отходившим от новых домов в Содоме, по которому уже бежали машины и двухэтажные автобусы.

«Содомских» видно не было, и Фрэнки приказал троим из нас пробежаться по овражкам и лощинкам, чтобы разведать путь для остальных. Следующим пунктом шла стрельба по мишеням: на пень поставили жестяную банку, которую принялись сбивать камнями с пятидесяти метров. После фехтования и борьбы на железнодорожных путях появились шестеро «содомских», которых в конце быстрой и жестокой стычки захватили в плен. Фрэнки не захотел ни удерживать их, ни пытать, поэтому отпустил после того, как те принесли торжественную клятву на верность шервудским егерям.

В семь часов нас построили в колонну по двое, чтобы отправиться домой. Кто-то заныл, что уже поздно, и мы не успеем домой, чтобы выпить чаю, и Фрэнки единственный раз снисходительно отнесся к тому, что, как я помню, стало нарушением субординации. Он выслушал жалобу и решил срезать путь, поведя нас через узкоколейку, упиравшуюся в угольную шахту. Стоявшие на холме фабрики и грязные улицы сделались коричневато-желтого цвета, словно ночью разразится гроза, а тучи над городом приобрели розоватый оттенок, создавая ощущение гробового покоя, так что мы чувствовали себя беззащитными, как будто сидевший в далекой от нас будке путевой обходчик мог видеть нас и слышать каждое наше слово.

Один за другим мы перелезали через проволочную изгородь, а Фрэнки прятался в кустах и говорил нам, когда, как он думал, путь был свободен. Он отправлял нас вперед по одному, и мы перебегали через шесть путей, все еще согнувшись, словно миновали пулеметное гнездо. Между последней парой рельсов и изгородью нас останавливал полуразобранный вагон, служивший передвижной мастерской и складом инструментов. Фрэнки заверил нас, что в нем никого нет, но когда мы все перебрались через пути и кто-то побежал через поле к дорожке, я обернулся и увидел, как оттуда вышел обходчик и остановил Фрэнки, когда тот было бросился к изгороди.

Слов я не разобрал, а приглушенно слышал только какую-то перебранку. Я присел между ивами и смотрел, как обходчик тыкал пальцем в грудь Фрэнки, как будто что-то ему выговаривал. Потом Фрэнки принялся размахивать руками, словно не мог стерпеть, что его вот так остановили на глазах, как ему казалось, у всей «банды».

Через какую-то секунду я заметил, как Фрэнки выхватил из кармана куртки пол-литровую бутылку и ударил ею обходчика по голове. В наступившей мертвой тишине я услышал удар и вырвавшийся у обходчика крик возмущения, ярости и боли. Потом Фрэнки развернулся и побежал в мою сторону, перепрыгнув, как зебра, через забор. Поравнявшись со мной, он взглянул на меня и дико заорал:

– Бежим, Алан, бежим! Он сам напросился! Сам напросился!

И мы побежали.

На следующий день меня вместе с братьями и сестрами погрузили в автобусы и отвезли в Ворксоп. Нас эвакуировали, засунув наши скромные пожитки в бумажные мешки, вместе с остальными городскими детьми подальше от ожидавшихся бомбежек. В результате одного смертельного удара Фрэнки лишился всего своего войска, а его «главнокомандующего» отправили в полицейский участок за то, что он ударил обходчика бутылкой по голове. Еще его обвиняли в незаконном проникновении на охраняемую территорию.

Вероятно, начало войны совпало с концом так называемой юности Фрэнки, хотя ее отголоски потом частенько проявлялись в его поведении. Например, он все так же проходил весь город из конца в конец, не обращая внимания на дымовую завесу и затемнение, в надежде найти кинотеатр, где показывали хороший фильм про ковбоев.

Я не видел Фрэнки два года. Как-то раз я увидел мужчину, катившего тачку по улице, с которой мы давным-давно съехали. Мужчиной этим оказался Фрэнки, а в тачке у него лежали вязанки хвороста, которые хозяйки раскладывают на мятой газете перед тем, как утром растопить печь. Говорить нам было особо не о чем, к тому же Фрэнки поглядывал на меня свысока, словно стыдился, что кто-то заметит, как он говорит с сопляком много младше себя. Явно он этого не показывал, но все-таки я уловил подобное отношение к себе и, будучи тринадцатилетним подростком, сильно обиделся. Времена необратимо изменились. Былая дружба куда-то исчезла. Я было попытался вернуть прежнюю непринужденную атмосферу и спросил:

– Фрэнки, ты тогда пытался попасть в армию?