Одинокие

Следствие, возбужденное по делу о насильственной смерти девятнадцатилетней Вероники Жмуриной, велось вяло. Разыскивали некоего Жору. Это имя назвали её родители. Но, так как внешнего давления на процесс расследования не оказывалось – Раисе и Михаилу, убитым горем, было не до выяснения причин и обстоятельств: ведь её не вернешь, оно постепенно сходило на нет, гасло, как влажные осенние костры по дворам, питаемые лишь павшей листвой.

Наступил сентябрь. Потом – октябрь. Отсутствие Романа в университете не трактовалось вовсе. И не вспоминали. Бросил, «загудел», свалил за бугор или… да мало ли какие обстоятельства у человека? А в далеком городе N, откуда он был родом, о нем позабыли еще раньше – в тот день, когда он уехал в Волгогорск учиться.

Гражданин Никто!

И все-таки однажды показалось, что появилась ниточка! Тоненькая, почти не заметная. Уж слишком странный сосед жил на той же лестничной клетке!

* * *

Дверь, обитая дерматином, отворилась. Первое впечатление, возникшее у Яковлева, что мужчина, стоящий перед ним, одетый в полосатые пижамные штаны с пузырями на коленях и грязную майку, напуган, – впоследствии оказалось неверным.

– Гражданин Клинкин? Правильно?

– Да.

Втянув ноздрями застоявшийся воздух и уловив в его составе какой-то необычный и специфический компонент, Яковлев, решительно отстранив хозяина, прошел вглубь квартиры. Неубрано. Грязно. Плотно закрыты окна. На круглом столе, что стоял посредине комнаты, застеленном ветхой засаленной скатертью, – полупустая бутылка водки.

– Добрый день, – начал с приветствия Яковлев.

– Добрый день, – эхом отозвался Клинкин.

– Клинкин, э-э…

– Да. Я – Клинкин, – повторил Клинкин еще раз, убеждая в этом уже не Яковлева, а самого себя.

– Живете, Клинкин, один? – спросил Яковлев, решив в данном случае именем-отчеством пренебречь.

– А-а? Нет, с женой. Она в отъезде.

– Давно? – Яковлев прищурился.

– Месяца два, – ответ прозвучал неуверенно.

– А точнее? А где она?

Мысль, что он напал на след серийного убийцы и маньяка, уже зародилась у Яковлева в уме, и он подумал: «Сейчас этот тип соврет!».

– Не знаю точно. За границей.

Ноздри Яковлева раздувались сами собой. (О, предвкушение удачи).

«Этот запах определенно о чем-то напоминает. Неприятный запашок, но, нет, не сортирный, – подумал Яковлев и, непроизвольно передергивая плечами, поморщился, – но все-таки ужасно мерзкий».

– А вы – кто?

– Как же так? – игнорируя вопрос, заданный ему, продолжал допытываться Ростислав Станиславович, – жена отсутствует, а вы – не беспокоитесь? Странно.

– Я беспокоюсь, – тихо отозвался Клинкин.

– А вы знаете, что произошло в квартире напротив? – Яковлев решил ударить в лоб. Он внимательно наблюдал за реакцией человека в майке, но упоминание о случае в соседней квартире, казалось, не произвело на того впечатление.

– Я очень сильно беспокоюсь. Я так её люблю.

– Кого? Веронику? Да? Любили? – с напором спросил Яковлев.

– Нину. Я очень люблю Нину. Она там одна, знаете ли.

– Кто это – Нина? И где она? Вы её зарыли?

– Нина? – переспросил Клинкин. – Я же сказал, она в Париже. Потом поедет на Кипр. Оттуда, кажется, в Афины. Впрочем, боюсь ошибиться. Я очень, очень беспокоюсь.

– А Вероника?

– Вероника? Кто она?

– А вы не знаете?

– Нет.

– Ваша профессия?

– Я… я… Я – врач, – запинаясь, будто стыдясь этого, выдавил из себя Клинкин.

«Врач! Вот! И знание анатомии. Как типично», – сказал Яковлев про себя. Он тут же припомнил несколько примеров из «Истории криминалистики», из которых самым впечатляющим оставалась незавершенная история о Джеке-Потрошителе, и у него зачесались ладони.

Он вдруг обратил внимание на то, что по щекам Клинкина текут слезы.

«Определенно – псих. Неуравновешенный. Не владеющий собой. К тому же врач. Сейчас расколется», – решил Яковлев.

– Можно я выпью? – спросил Клинкин, шмыгнув носом.

–Да, – разрешил Яковлев.

–А вы знаете, она меня любит, – сказал Клинкин, махом опустошив три четверти граненого стакана водки.

– Кто? – переспросил Яковлев.

– Нина, ну же! Но вы знаете, она – уходит. Уезжает, да! А я жду. Я – жду! А вы женаты?

Вопрос был задан вовремя. Яковлев женился только что: три недели назад, и медовый месяц, хоть и миновал фазу чего-то многообещающего, но не наполнил еще его душу горечью похмелья.

– Да, – твердо ответил Яковлев. – Да, – повторил он как человек, приветствующий существование института брака в его классической форме моногамии и патриархата. – Да!

И что-то шевельнулось в Яковлеве в эту минуту, что-то – меняющее его отношение к этому жалкому человеку.

– Рад за вас, – икнул Клинкин. – А вы знаете, сначала я думал, что у нас всё будет хорошо. И, поверьте, я старался. Я – могу. Я – хочу!

Речь Клинкина стала несвязной, обрывочной. Следить за смыслом его слов и фраз стало значительно труднее, и Яковлев пожалел, что разрешил ему выпить, но продолжал слушать, не перебивая, надеясь выхватить нечто ценное, важное, значимое.

«Пусть рассказывает о жене, даже интересно, про Веронику спросить еще успею», – решил Ростислав Станиславович.

– И вот однажды она пришла с одним. Увы.