Одинокое путешествие накануне зимы

Я ни о чем не думал, просто провалился куда-то в глубины своей жизни, где и невозможно уже ни о чем думать. Костер мой прогорел, вода в котелке, начавшая пускать пузыри и шуметь, примолкла. Между ясной жизнью природы и моей собственной душевной пустотой возникло беспокойство, не тревожное, а просто как факт. Я пытался думать о себе, о прошедшей и предстоящей еще жизни, и мне становилось скучно, как скучно глядеть в пустоту.

Вспомнился один давний случай, мне тогда и тридцати не было. На Дальнем Востоке, в маленьком аэропорту на берегу океана. Каменистая взлетная грунтовка, окруженная тайгой, да деревянный барак довоенной постройки, полосатый колдун над ним раздувался на ветру.

Стояла затяжная непогода, рейс в очередной раз отменили, немногие пассажиры разошлись, мои товарищи тоже ушли в поселок, и я остался один. Ветер гнал с моря беспросветную мокрую сыпь и серость, раскатисто скрипело и хлопало окно где-то в здании, и некому было его закрыть. Не читалось, я спрятал книжку в рюкзак. В диспетчерской никого не было, пульт жил своей жизнью, что-то иногда мигало, настольная лампа освещала засаленный пухлый журнал, сломанную ручку с изжеванным хвостиком стерженька, литровую банку-пепельницу, полную окурков, голов и шкурок от вяленой корюшки. Стекла однообразно дребезжали на ветру, окно хлопало, и никаких больше звуков — безжизненная, вынимающая душу тишина безлюдья. И в этой тишине вдруг начинала шипеть и кричать что-то неразборчивое большая рация.

Вокруг полосы было пусто, ни техники, ни сараюшки какой-нибудь, только измученные ветром кусты ивняка с вывернутыми наизнанку листьями. Серое небо ползло и ползло над землей, оставляя длинные следы влажной холодной испарины за всем, что сопротивлялось стихии. Ветер дул сильно и ровно, казалось, его гонит не океан, а какой-то громадный и злой механизм. Я стоял на каменистой взлетной полосе среди безликого пространства, из которого вынули душу, и меня вдруг опутал ужас. Показалось, что уже никогда не выбраться из этой пустоты, что ни товарищи и никто другой сюда никогда уже не вернутся.

Иногда я задумываюсь, что мне еще жить лет, может, пятнадцать или двадцать… становится так же тоскливо и пусто. Вспоминается тот ветер и печальный скрип забытого окна.

К вечеру доплыл до одной нашей давней ночевки, таскал вещи на опушку леса и вспоминал тот первый сплав, который я организовал сам. Вадим с Федором вообще впервые попали на таежную речку, поэтому и волнение, и хорошее напряжение было. Морозило, изюбри ревели по ночам, тайга стояла золотая. И мы все время пребывали в щенячьем восторге, так что запас водки кончился на полпути.

На этом месте — я тогда простыл, температура поднялась к вечеру — ребята пошли смотреть место для ночлега. Ушли за поворот, и вдруг Федор бежит, руками призывно машет. Оказалось, большой изюбрьрогач стоял на открытой косе и, увидев людей, одним прыжком перемахнул речку. Поставили лагерь, я заполз в палатку, не ужиная, Вадим лечил мою простуду какими-то таблетками и носил горячий чай, а Федька кашеварил и рассказывал что-то смешное. Его голос отражался негромким ночным эхом на другой стороне Лены.

Утром я проснулся здоровым. За ночь все промерзло, покрылось седым налетом, вода на перевернутой лодке застыла огромной прозрачной пластиной, и мы фотографировались через нее и пили чай на морозце.

Молодые были, полные сил и надежд! Надежды, кстати, и наполняют молодость содержанием, но да что об этом, важно, что мы были тогда здесь, той далекой поздней осенью. Красота, радость, любовь — они и помнятся.

Я напилил дров для костра. Воду поставил на таганок, вискарика глотнул за то глупое, здоровое и прекрасное время.

Потом просто сидел на поваленном тополе и смотрел, как густеют сумерки. Огонь костра становился ярче, вскоре небо было уже темно-синим и только на западе над лесом чуть светлела оранжевая полоска. Все сделалось неясным, Лена глухо и таинственно зазвучала.

Искры костра улетали и улетали в небесную тьму, добавляя звезд.

Все у меня было в порядке. И сам я был тут весьма уместен. Все было так хорошо и ясно, что я чувствовал, как возвращается прежнее, молодое ощущение жизни. Чувство, что впереди много всего. Даже воздуха в груди становилось больше. Много-много отличного молодого воздуха. Я прищуривался снисходительно на самого себя, но соглашался, что все действительно неплохо и я все еще успею.

Каша вышла вкусная, с тушенкой и с пережаренным луком.

Ваську набрал.

— Здорово, Егорыч!

— Ай, молодец! — обрадовался Васька. — Ты где?

— Ниже Малой Лены, треть примерно…

— Как вода?

— Маленькая. Каньон три дня скребся…

— Маленькая лучше, чем большая… Зверья не видел?

— Лосей видел, медведицу с медвежонком…

— Та-ак… а погода?

— Да ничего вроде, помочило маленько… Что с ленком делать? — вспомнилось вдруг. — Вчера пожарил, он как подметка. Сагудай можно из него?

— Конечно! — сказал Васька восхищенно и обиженно за ленка. — Мы всегда делали…

— Мы из хариуса делали.

— А, ну да. И из ленка можно. Как вообще-то одному?