Одинокое путешествие накануне зимы

Все у него как будто уже было. А впереди — ничего. Совсем ничего. Его вялым мыслям совершенно не за что было зацепиться в обозреваемом пространстве жизни. И Веньке, закрывшемуся нечистым одеялом с головой, тоскливо-тоскливо иной раз делалось. Казалось ему в такие минуты, что кто-то ставит над ним эксперимент — сколько так вот можно прожить? И не в его силах было этот эксперимент остановить.

Иногда, правда, в голову приходило кое-что живое — вдруг представлялось, что он собирается куда-нибудь, например в Тбилиси к Ираклию. Когда-то, студентами еще, они славно ездили. И в нем слегка просыпалась жизнь, Венька нащупывал тапочки и вставал с дивана. Заваривал чай, думал даже позвонить Ираклию, а потом еще кому-нибудь, денег занять или позвать с собой, он начинал конкретнее представлять, как он все это делает, дел оказывалось слишком много, и ему опять становилось тоскливо.

Чаще думалось про вологодскую деревню, где когда-то — пятнадцать-двадцать лет назад — любил писать этюды. Представлял, как едет на поезде, потом на автобусе, как стучится в дом к тете Наде, а на другой день рано утром идет с мольбертом на озеро или просто за грибами, но тут же, среди радостных вроде ощущений, начинал чувствовать, как и там ему становится скучно, и ему становилось скучно даже думать об этом.

Раз в месяц он отправлялся получить небольшие деньги — сдавал бабушкину квартиру в Подмосковье. Квартиранты были небогатые, многодетные, часто отдавали мелкими купюрами, и хоть брал Венька немного, но всю обратную дорогу в автобусе было неловко или даже стыдно перед любопытными детскими рожицами и перед собственной бабкой, на чье посмертное пособие жил. Но деньги грели карман, а вместе с ним и сердце. Настроение поднималось, он заходил в магазин за выпивкой и закуской.

Утром на другой день бывало особенно погано. Деньги казались позорными. И их было мало. И обе эти мысли, особенно вторая, прятали трусливое тело Веньки Фролова под одеялом до самого вечера…

В такие минуты он с ужасом чувствовал, что его жизнь — это серьезное преступление против чего-то… против жизни. Он думал о ней, о своей жизни, и понимал, что не любит ее. Не знает, что с ней делать. И даже что не нужна она ему совсем. Думал и о людях. О тех, кто был когда-то рядом, и о роде людском вообще. Он разглядывал их судьбы, их нынешнюю жизнь, и казалось, что у них все еще хуже и скучнее, чем у него. Все измельчали, жили для себя, кто, как подорванный, ковал деньгу, кто попивал безыдейно в одиночестве или на пару с женой, другие совсем уж повернулись к церкви, отвернувшись от людей, что не мешало им и попивать, и копить. Все в конце концов уходили в себя, и он тоже. Не хотелось не то что звонить кому-то, но и просто выйти на улицу.

Наверное, в таких ситуациях и вываливаются из окна. Когда ничего уже не жалко. Венька смотрел вниз со своего пятого этажа. Страшно не было, но и вываливаться… было так же скучно, как и жить.

От частых выпивок и лежания он толстел и все больше впадал в молчаливую мрачность и грубое, мучительное и неинтересное одиночество.

Если бы не сосед по коммуналке — большой, толстый и строгий старик Олег Палыч, — совсем худо было бы. Палыч целыми днями сидел в своей прокуренной комнате, разбирал никому не нужный архив и стучал на старой пишущей машинке письма своим корешам, таким же чокнутым престарелым геологам. Иногда они с Веней выпивали. Скидывались, Фролов ходил за дешевым сухим вином в пакетах, резал сыр или колбасу на кухне и звал старика. И тот, охая и матерясь на свой костыль, жизнь и голову, которая «нажрала такое сиденье», приходил. Первый стакан, налитый до краев, Палыч всегда выпивал очень серьезно «За тех, кто в поле» — за всех геологов, геодезистов, геофизиков, которым сейчас может быть трудно. Поднимал стакан, думал о чем-то с минуту и медленно выпивал. Сидел еще молча и только потом закуривал.

Рассказывая, Палыч оживал, тяжело ерзал на стуле, улыбался косматыми седыми бровями и толстыми морщинами щек, и выпившему Фролову хорошо с ним становилось. Веня, городской до мозга костей, бродил с Палычем по тайге, тонул в болоте, спасая ящик с каменными пробами, переправлялся на конях через горные речки… Его замутненным мозгам казалось в такие моменты, что вот, где-то совсем рядом та дверь, за которую достаточно просто шагнуть — и эта его бессмысленная лежачая жизнь сама собой кончится, и начнется другая. И он, растревоженный, пускался в длинные и путаные философские рассуждения о жизни, которые он надумывал во время лежки. Палыч сначала слушал хмуро и внимательно, потом перебивал и с досадой ругался на Фролова — молодой, мол, чего дома сидишь, кому эти твои рассуждения нужны? Даже тебе они не нужны!

Фролов лежал, глядя в темноту комнаты, и понимал, что старик, конечно, прав. Да только что толку. У Палыча своя жизнь, у Веньки своя…