Одиссей Полихроніадесъ

Почти то же, что́ думалъ я въ эти дни, думалъ Кольйо всегда въ подобныхъ случаяхъ. Насчетъ лампы вотъ какъ было. Г. Благовъ привезъ изъ Константинополя дорогую и большую новую европейскую лампу, окрашенную зеленоватымъ цвѣтомъ древней бронзы. Кольйо, желая угодить и показать, что онъ русскій хлѣбъ не даромъ ѣстъ, взялъ ее внизъ и цѣлое утро чистилъ и скоблилъ ее всячески, до того, что она, наконецъ, стала желтенькая и заблистала какъ простая новая мѣдь. Онъ ее поставилъ на столъ и ушелъ. Вдругъ звонокъ. Благовъ стоитъ предъ лампой; около него два гостя — архонты, Бостанджи-Оглу и кавассъ Анастасій…

— Кто это сдѣлалъ, Кольйо? — спрашиваетъ консулъ.

Кольйо говоритъ весело, что онъ вычистилъ.

— Хорошо! — говоритъ консулъ. — Прекрасно! Чисто!..

И тогда всѣ начинаютъ громко смѣяться… Кольйо сначала смѣется самъ, озираясь на всѣхъ и еще не понимая, въ чемъ дѣло… Но одинъ изъ архонтовъ отечески говоритъ ему:

— Не надо дѣлать того, Николае, чего ты не знаешь… Эта краска, посредствомъ особаго тонкаго способа, нарочно для красоты наводится… Надо простить его безграмотности и варварству, господинъ консулъ…

А Благовъ говоритъ съ улыбкой:

— Я не сержусь… Мнѣ нравится это… Точно самоваръ русскій!..

И всѣ опять засмѣялись.

И сошелъ внизъ Кольйо, всѣ ему кричатъ, и Бостанджи-Оглу, и поваръ, и Маноли:

— Кольйо! Гдѣ самоваръ? Кольйо! Самоваръ ты видѣлъ, Кольйо?..

И, разсказывая мнѣ это, Кольйо мало-по-малу одушевлялся, печальное лицо его стало выражать энергическое отчаяніе, и онъ, наконецъ, воскликнулъ, вставая и ударяя себя въ грудь…

— Нѣтъ, Одиссей, нѣтъ!.. Я долженъ погибнуть… Я дуракъ! Я несчастный человѣкъ. У всякаго человѣка, Одиссей, самолюбіе есть… Я не могу этого вынести… не могу… Я утоплюсь… я уйду въ разбойники! И пустъ я погибну… Пусть я погибну! Несчастный я!..

— Постой, Кольйо, — сказалъ я ему. — Вѣдь одна эта лампа что́ такое?.. Вотъ если бы грѣхъ, если бы гласъ совѣсти твоей…

Кольйо съ досадой отвернулся.

— Что́ ты говоришь мнѣ, Одиссей мой, гласъ совѣсти… Оставь это, слушай… Нѣтъ, ты слушай, Одиссей мой, что́ я тебѣ скажу.

И онъ опять сѣлъ и съ глубокимъ чувствомъ началъ разсказывать мнѣ, что́ съ нимъ случалось еще прежде, сколько онъ дѣлалъ разныхъ глупостей и ошибокъ въ консульствѣ и «какое у этого человѣка» (то-есть у Благова) терпѣніе. Важнѣе же всего было то, что во время путешествія ихъ по Эпиру и Македоніи Кольйо потерялъ въ кофейнѣ однажды девять золотыхъ лиръ, которыя поручилъ ему Благовъ на мелкіе дорожные расходы. Онъ изображалъ мнѣ свой ужасъ, свое отчаяніе… свой стыдъ, свою мучительную боязнь, что Благовъ сочтетъ его за наглаго вора и тотчасъ же прогонитъ его…

Тутъ ужъ и я искренно ужаснулся, услышавъ это, и воскликнулъ:

— Ну, что́ же онъ? Что́ же?

— Ничего, — отвѣчалъ Кольйо. — Что́ я тебѣ скажу? Совсѣмъ ничего… Я сталъ предъ нимъ и, простирая руки къ небу, сказалъ ему со слезами: «Прошу васъ, эффенди, именемъ Бога прошу васъ, не думайте, что я ихъ укралъ или истратилъ… Лучше просто прогоните меня, какъ безумнаго». А онъ такъ смотритъ (и Кольйо открылъ какъ можно больше глаза)… такъ смотритъ и говоритъ мнѣ очень любезно и кротко: «Нѣтъ, я тебѣ вѣрю, Кольйо! Успокойся!»

Кольйо, одушевившись, не умолкалъ, и я не находилъ долго возможности передать ему то, что́ меня тревожило. Онъ разсказалъ мнѣ послѣ этого еще много разнаго о томъ, какъ, не желая, чтобы турки-жандармы прежде его подскакали держать поводъ и стремя Благову, когда онъ останавливается и сходитъ съ коня, попробовалъ подскочить самъ и полетѣлъ внизъ головой съ сѣдла; а Благовъ сказалъ ему: «Нѣтъ, ужъ пусть лучше турки!» Потомъ какъ въ посольствѣ русскія дамы призывали его, чтобы смотрѣть его одежду, и трогали ее и какъ ему было это стыдно… И какъ онъ не зналъ, куда ему дѣть руки; а одинъ старикъ сказалъ по-русски: «Добрая, предобрая рожа!» И эти слова перевелъ ему докторъ болгаринъ по-гречески и подтвердилъ ихъ самъ и, наконецъ, какъ г. Благовъ хотѣлъ отпустить его только за то одно, что раза два фустанелла его была грязна и руки не совсѣмъ чисты; онъ не сталъ и разговаривать съ нимъ много, а положилъ жалованье ему на столъ и спросилъ: «Отчего ты, Кольйо, не одѣлся почище, когда я это люблю? Скажи правду». «Тягощусь переодѣваться», сказалъ ему Кольйо по совѣсти. «Значитъ, ты не можешь больше служить мнѣ; вотъ твои деньги».

— Такъ сказалъ Благовъ. И никогда еще я не видалъ у него въ лицѣ такой злости, — прибавилъ Кольйо.

Насчетъ этой злости Кольйо имѣлъ свое тонкое соображеніе. Онъ приложилъ плутовски палецъ къ виску и сказалъ:

Полагаю, что это при другихъ въ столицѣ онъ хотѣлъ быть еще строже насчетъ чистоты… Такъ я думаю…

— Что́ жъ ты сдѣлалъ тогда? — спросилъ я.

— Я постоялъ немного за дверью, подумалъ и, возвратившись, сдѣлалъ ему земной поклонъ и сказалъ: «Простите! Я буду впередъ гораздо чище». А онъ: «Не надо быть глупымъ», и больше ничего.

Всѣ эти разсказы Кольйо были неутѣшительны для меня. Они не только не объясняли мнѣ ничего, напротивъ того, они еще больше туманили мою мысль…