Одиссей Полихроніадесъ

О «горькой и душистой травкѣ» моей я вспоминалъ нерѣдко, но, слава Богу, съ равнодушіемъ… (Такъ мнѣ казалось тогда!)

Иногда, впрочемъ, проснувшись поутру, я нечаянно взглядывалъ на окно и, прежде еще чѣмъ увидать горы и клубы синяго и сѣраго тумана, одѣвающаго ихъ, я видѣлъ волшебно-зеленый лѣсъ моей стороны и чернаго франкскаго воина, который съ копьемъ въ рукѣ все недвижно ѣхалъ на черномъ конѣ къ далекому замку.

Въ той янинской пѣсенкѣ, которую Зельха́ пѣла такъ неправильно и такъ мило, тоже поется о башнѣ какой-то и о томъ, что молодецъ «встанетъ съ постели своей, возьметъ оружіе, наловитъ куропатокъ и зайчиковъ, и птичекъ малыхъ настрѣляетъ, и освободитъ изъ башни ту, которую онъ зоветъ: «О, мой ангельскій ликъ!»

И вотъ прежде еще, чѣмъ «Па́теръ имо́нъ»109, звучала въ ушахъ моихъ эта пѣсенка.

Я вскакивалъ съ дивана, молился, гналъ прочь непотребныя, опасныя мысли и спѣшилъ въ училище.

Такъ длилось долго…

Но вотъ она опять пришла; пришла сама, безъ зова… Въ одинъ воскресный полдень. И пришла она къ намъ въ консульство съ такимъ честнымъ и добрымъ намѣреніемъ, что душевный вредъ мой былъ только еще глубже отъ новой симпатіи, которую она во мнѣ возбудила, именно какъ въ грекѣ и христіанинѣ!

Она пришла просить консула защитить и избавить отъ тюрьмы ту самую христіанку Ницу, которую она такъ недавно желала заточить куда-нибудь за то, что Ница назвала ея мать «плѣшивою собакой». Она давно видно забыла объ этой уголовной тяжбѣ и помирилась съ Ницой.

Ница же между тѣмъ поссорилась съ турецкой полиціей, и ее присудили на шесть мѣсяцевъ въ отвратительную, грязную тюрьму.

Мы только что кончили завтракъ и сидѣли всѣ въ кабинетѣ, когда Зельха́ пришла и, не обращая на насъ почти никакого вниманія, подошла къ Благову, поклонилась ему и поздоровалась съ нимъ.

Благовъ съ притворною строгостью спросилъ ее:

— Зачѣмъ ты пришла? Кто тебя звалъ?

Зельха́ очень хорошо видѣла, что онъ шутитъ, и, ничуть не смутившись, еще разъ прикоснулась къ его одеждѣ и сказала:

— Эффенди мой! У меня есть до тебя великая просьба! Великая просьба.

— Что́ такое! Что́ такое?.. — спросилъ Благовъ какъ бы испуганно… — Садись, говори.

Но Зельха́ не сѣла, продолжала стоять почтительно, и сказала:

— Смотри, эффенди, какое дѣло. Эту Ницу, о которой я тебѣ говорила, заперли въ тюрьму. У нея есть старая мать и маленькая дочь. Безъ Ницы имъ кушать нечего. Нна!.. (Зельха́, говоря это нна!

раскрыла ротъ и провела тихонько ногтемъ по концамъ верхнихъ зубовъ, то-есть «вотъ ни такой крошки!»)

И еще прибавила: — Хичь-ти́поте110! такъ мило и забавно изображая лицомъ и руками свой ужасъ при видѣ подобной нищеты, что мы всѣ были тронуты и вмѣстѣ съ тѣмъ смѣялись.

— Что́ жъ мнѣ съ этимъ дѣлать? — спросилъ Благовъ весело.

— Эффенди! — отвѣчала Зельха́, — ты такъ друженъ съ пашой. Попроси его, чтобъ ее, бѣдную, отпустили. Мать плачетъ, дочка кричитъ… Жалко.

— А за что́ ее посадили въ тюрьму? — спросилъ еще консулъ.

Зельха́ пожала плечами и серьезно отвѣчала:

— Развѣ я знаю за что́?

— Ты лжешь! Знаешь! — сказалъ консулъ.

Зельха́ клялась, что не знаетъ, и повторяла:

— На шесть мѣсяцевъ заперли!.. Эффенди! Я прошу, скажи пашѣ…

— Посмотрю! — сказалъ Благовъ и, обратившись къ Бостанджи-Оглу, прибавилъ: — Не совсѣмъ идетъ въ такія дѣла изъ предмѣстья Канлы-Чешме́ намъ мѣшаться… Какъ ты думаешь, Бостанджи-Оглу?..

Глаза Бостанджи-Оглу заблистали отъ радости, что консулъ вдругъ вздумалъ спросить его мнѣнія; но онъ мнѣнія этого и не имѣлъ; задумавшись, онъ, вѣроятно, спрашивалъ себя не о томъ, что́ онъ самъ теперь думаетъ объ этомъ, а, напротивъ, лишь о томъ, что́ думаетъ консулъ? Какъ бы угодить ему. И на этотъ разъ угодилъ, хотя и не сразу.

— Какъ вамъ угодно! — сказалъ онъ сначала.

— Это глупо! — сказалъ Благовъ.

Бостанджи поспѣшилъ поправиться:

— Мнѣ кажется, — воскликнулъ онъ, — надо помочь. Турчанка за христіанку проситъ. Примѣръ хорошій…

Г. Благовъ одобрительно взглянулъ на него и началъ спрашивать опять Зельху́, что́ это была за исторія, за что́ посадили Ницу.

— Не знаю, — сказала Зельха́. — У насъ на улицѣ всѣ люди жгли соръ въ кучкахъ.111 Пришли заптіе. «Оставьте, оставьте. Чтобъ не было пожара!» — «Не оставимъ, не оставимъ!» — «Оставьте!» «Не оставимъ!» Шумъ и драка! Я вижу, потомъ повели нѣсколько человѣкъ въ Паша-капуси

112. У одного кровь здѣсь на лицѣ… И Ницу взяли и увели.

Благовъ сказалъ: «Посмотримъ», и тѣмъ этотъ разговоръ кончился.

Зельха́ вѣроятно бы ушла, если бы почти въ эту самую минуту не явился въ дверяхъ Коэвино.

Онъ былъ мраченъ.

Поздоровался, сѣлъ и молчалъ нѣсколько времени, обмѣниваясь съ Благовымъ незначительными фразами.

Бостанджи-Оглу ушелъ, а я радъ былъ видѣть ея толстыя губы и дѣтскій круглый носикъ и остался.

Зельха́, между тѣмъ, разсматривала картины Благова. Поднимала одну, раскрывала другую; смѣялась, говорила мнѣ вполголоса, изъ почтенія къ старшимъ:

— Одиссей, посмотри, посмотри сюда… Хаджи-Сулейманъ дервишъ!.. Ха-ха-ха!.. Посмотри, посмотри, кузумъ… И сѣкира его въ рукахъ. Какой сердитый!

И качала головой, и дивилась.