Одиссей Полихроніадесъ

Я вспомнилъ кстати и слова киры-Параскевы, матери бея: «Развѣ онъ хорошій человѣкъ? Развѣ онъ добрый? Нѣтъ, онъ человѣкъ жесткій и недобрый».

Теперь кира-Параскева находитъ его, вѣроятно, очень добрымъ; а я не согласенъ съ ней!

Да! пока эта жесткость, эта паликарская, дерзкая хитрость, молча хвастливая… Эта сіяющая нѣмымъ тщеславіемъ предпріимчивость касалась другихъ, а не меня, и не отца моего, котораго я такъ жалѣлъ и котораго я съ такимъ блаженствомъ увидалъ бы, наконецъ, въ Загорахъ (или хоть въ близкой отъ Загоръ Янинѣ), на покоѣ, задумчиво и кротко бесѣдующимъ о старинѣ и о нынѣшнихъ дѣлахъ въ тѣни платана, до тѣхъ поръ эта хитрость, молодечество, эта веселая рѣзвость никого не щадящая мнѣ казались прекрасными!.. Но едва лишь эти самыя свойства обратились на меня самого и затронули въ одно и то же время и самыя корыстныя, и самыя священныя сыновнія чувства мои… такъ я вмѣсто любви и благоговѣйнаго стрха почувствовалъ къ консулу какую-то ненависть и отвращеніе, и самый страхъ мой сталъ страхъ не хорошій, а дурной… Эти самые сѣрые, сарматскіе глаза, большіе, весело пожирающіе, показались мнѣ наглыми и безстыдными, они надоѣли мнѣ… опротивѣли…

И я отвернувшись продолжалъ молча писать, думая про себя:

«Нехорошій онъ человѣкъ!.. Не люблю я его больше!.. Какъ онъ противно гордится! Какъ онъ любитъ огорчать людей!..»

X.

Нѣтъ! Нехорошій онъ человѣкъ! Недобрый! Почему жъ, не разобравши еще внимательно дѣла съ Шерифъ-беемъ, онъ спѣшитъ отъ него отказаться? Почему онъ такъ радъ всегда, когда кому-нибудь больно: Исаакидесу или Бакѣеву, Бостанджи-Оглу или мнѣ?..

И какъ это онъ въ самомъ дѣлѣ непріятно расширяетъ все глаза свои, какъ левъ, веселясь на ужасъ добычи!… Извольте видѣть, «онъ московскій бей»! Онъ не любитъ купцовъ!.. Это онъ доктору сказалъ; и докторъ передалъ турку, чтобы тотъ не боялся и чтобы хлопоталъ о колоколѣ въ Артѣ — для чего? Все для его

же прославленія!..

Онъ только доктору по дружбѣ сказалъ… Чѣмъ онъ бѣдный виноватъ, что докторъ передалъ кому слѣдуетъ!..

Знаемъ мы, знаемъ! Мы тоже что-нибудь да понимаемъ, потому что греки всегда были великаго и тончайшаго ума люди!.. Насъ обмануть невозможно, даже и знаменитой этой великорусской дипломатіи!.. Знаемъ мы, что вы турку самому хорошему ничего неприличнаго для православной политики не скажете, а сдѣлаете все искусно… Но и мы, во славу Божію, тоже не слѣпы!..

Купцовъ не любитъ! Отца моего значитъ тоже не любитъ… Отца моего, который такъ боготворитъ Россію и такъ хвалитъ его, мальчишку, богатаго и судьбой обласканнаго… Отца моего дорогого!.. Хорошо!.. Похвально это!.. Предпочитать распутнаго пьяницу бея (хотя бы и не злого) почтенному, сѣдому руссофилу Полихроніадесу…

Но, однакоже, колоколъ этотъ… Слава имени православнаго…

Но, спросимъ себя, однако, еще и о томъ: православный ли онъ человѣкъ? и насколько?..

Несториди славится у насъ умомъ и ученостью и о сборникахъ его упоминали даже недавно въ Германіи; онъ можетъ судить.

Вѣдь и Несториди тоже очень радъ, что колоколъ повѣсили въ Артѣ, и онъ тоже находитъ, что все это было сдѣлано ловко; но отчего же онъ при мнѣ, въ отвѣтъ на возгласы по этому поводу Бакыръ-Алмаза и другихъ болѣе его довѣрчивыхъ людей о православіи Благова, принялъ плутовато-суровый видъ, который онъ принималъ, когда хотѣлъ язвительно пошутить надъ чѣмъ-нибудь, и только головой покачалъ.

Сказалъ бы, напримѣръ, православный человѣкъ то, что́ Благовъ еще вчера говорилъ доктору, сидя съ нимъ на балконѣ?

Я тутъ уже не случайно слышалъ отрывки ихъ бесѣды, какъ тогда, когда они ходили вмѣстѣ по залѣ и говорили что «страна наша прекрасна, но что въ ней иногда задыхаешься»; что «мать и кухарка» можетъ быть и «не женщиной»!.. Нѣтъ, на этотъ разъ я, движимый любознательностью, взялъ книжку учебную въ руки и сѣлъ невинно на диванѣ въ столовой, нарочно, чтобъ услыхать отъ нихъ что-нибудь новое, тонкое, европейское… Они и не замѣтили меня, и разговоръ былъ для меня истинно новъ.

Уста Коэвино источали сладчайшій медъ. Онъ хвалилъ хорошее супружество.

— Пріятно, — говорилъ онъ, — увидать около себя, пробудившись поутру, уснувшее честнымъ сномъ покорное вамъ и любящее существо!.. Существо, которому вы можете безъ стыда и боязни довѣрить всѣ сердечныя движенія ваши…

Такъ говорилъ докторъ съ большимъ чувствомъ; я слушалъ эти рѣчи его, и каждое слово его находило самый живой отзывъ въ сердцѣ моемъ… Не этими ли самыми чувствами жили мои родители? Не ими ли дышала семья моего загорскаго наставника Несториди, только съ виду, облекавшаго ихъ суровостью? Не о такой ли жизни пріучали и меня рано мечтать окружающіе меня почтенные люди, восхваляя нескончаемымъ и дружнымъ хоромъ кроткихъ и покорныхъ, добрыхъ и вѣрныхъ супругъ?.. Докторъ потомъ началъ говорить о прогулкахъ вдвоемъ за городъ съ доброю женой, о радости при рожденіи дѣтей…