Однажды играли

Сейчас думаю: а почему у Жернаковых был приемник? Ведь с началом войны населению было приказано приемники сдать (чтобы не слушали фашистскую пропаганду). Но у Юры приемник точно был. Высокий, как шкафчик. Я даже помню, что, когда начинала светиться шкала, на ней проступала фигурка разноцветного, странно скрюченного человечка...

Иногда Юра и другие приятели сестры и брата приносили пластинки необычного вида: очень тонкие, гибкие, из полупрозрачной разноцветной пленки. Про них почему-то полагалось говорить шепотом. Брат объяснял, что музыку на такие пластинки записывают “самодельным способом”...

Кстати, о записи. О том, как отпечатался голос Темчика на гладких бороздках пластинки. Сам я такого не видел и не слышал. Пробовал сделать этот фокус на своем патефоне, но безуспешно. Что же меня толкнуло задумать такой трюк для повести?

Дело в том, что еще в детстве я читал о таком способе звукозаписи в книжке Марии Прилежаевой “Юность Маши Строговой”. О школе военного времени. Там есть один мальчик, Витя Шмелев, который показался мне во многом на меня похожим. Так же его “доводили” в школе, так же он любил улизнуть от уроков, притворившись больным. И вот, оставшись однажды дома, он отыскал старую книгу с популярными рассказами по физике и прочитал там об этом звуковом трюке. Тут же попробовал – получилось...

Потом, когда я был уже далеко не молодым писателем, я не раз встречался с Прилежаевой в редакции “Пионера”. Однажды во время традиционного застолья после заседания редколлегии я попробовал узнать у Марии Павловны подробнее, про какую книгу она писала, и пробовала ли она сама сделать опыт с патефоном и пластинкой. Она, поддавшись общему веселью, была разговорчива, доброжелательна и, услыхав мой вопрос, принялась рассказывать. Но тут же, увлекшись всякими подробностями, “съехала на другие рельсы”. И так два или три раза. Больше я не решился настаивать и переспрашивать.

А теперь уже ни о чем не спросишь, ничего не узнаешь. Разве что снова возьмешь и перечитаешь страницы в книжке детства – “Юность Маши Строговой”...

Кстати, недостоверность “звукового трюка” тоже была причиной (одной из многих), по которой я так и не закончил повесть.

По правде говоря, все ее задуманное окончание – чем дальше, тем больше – казалось мне искусственно-драматичным, сконструированным.

Хотя, может быть, я и не прав. Самый-самый конец, когда мы бежим на мост и машем пароходу, искусственным не кажется. Здесь все на месте. Кроме одного: на самом деле пароход не мог плыть под мостом. Пристань была ниже моста по течению, и пароходы, уходившие к Тобольску, двигались в другую сторону.

Впрочем, “правда искусства выше правды житейской”. И я отчетливо вижу, как последний раз вспыхивает на солнце горн, брошенный Генкой Лавровым в желтую воду Туры...

1997 г.