Однажды в мае

Он опять выключил свет, отдернул штору и прижался горячим лбом к стеклу. По улице мимо домика непрерывной вереницей тянулись расплывающиеся в темноте черные фигуры людей. По каменным плитам тротуара неустанно звучали чьи-то шаги, изредка вспыхивал синий огонек фонарика, и человеческая тень проскальзывала под самым окном.

Пепик понимал, что всякий, у кого есть честь и совесть, спешит к мосту, словно подчиняясь единой воле. Самая мысль, что его одного нет среди этих людей, была невыносима. Разве мог он в такие минуты считать себя несовершеннолетним? Разве можно так несправедливо относиться к нему?

— Все честные чехи, к баррикадам! — слышалось на темной улице.

Наконец Пепик решился. Этот приказ касался и его! Уклониться от своего долга он не хотел. Он зажег свет, огляделся в пустой кухне, вытащил свой фауст-патрон и положил его на стол. Потом нашел в ящике стола кусочек мела, представляя себе ту минуту, когда мать вернется домой… Но отступить Пепик не мог. Долг казался ему важнее всего, и аккуратным почерком он медленно вывел на дверце шкафа:

Поставив последнюю точку, он вздохнул. Ему казалось, что эти слова должен понять всякий и мать тоже поймет. Он обхватил руками фауст-патрон: разве такое оружие может сейчас валяться под кроватью? Потом он потушил свет и, с трудом волоча свою тяжелую ношу, выскочил так же, как Галина, в окно…

ХМУРОЕ УТРО

Медленно наступало серое утро. Моросил мелкий, надоедливый дождь, окутывая город сумрачным покрывалом. На берегу перед мостом заканчивали четвертую баррикаду, которая упиралась в домики по обе стороны улицы. Здесь тоже трудилось много женщин. Они совсем выбились из сил и почти падали от усталости. За эту бессонную ночь через их руки прошли тонны камня. Но даже и сейчас, на рассвете, женщины не сдавались. Мария Гошекова с пани Марешовой, матерью Ярды, притащили из соседних домов металлические урны из-под мусора; жена пекаря с соседкой нашли где-то парковые скамейки; некоторые вдвоем подвозили двуколки со старыми кирпичами. В сером предрассветном сумраке женские лица казались пепельно-бледными, но они дышали неукротимой энергией. Остановить этих тружениц могла лишь смерть.

А она, немая, враждебная, затаилась в пышной майской зелени, подстерегала на высотах за рекой, замаскированная цветами, готовыми распуститься.

Ранним утром Гошек отправил в разведку трех человек, чтобы выяснить расположение врага и его силы.

— Стреляйте только в самом крайнем случае, — внушал разведчикам Гошек, выдав им на прощанье по две обоймы.

Коренные голешовицкие жители, они все трое с детства знали каждый кустик, каждую тропку, каждый камень на противоположном берегу. Повесив, как кавалеристы, за спину винтовку на укороченном ремне, разведчики перебежали через дорогу под мостом и прошли вниз по течению реки добрых пятьдесят метров, затем скрылись из виду в густом кустарнике на береговых склонах.

Часы у пристани пробили шесть. Сквозь завесу непрерывного, унылого дождя на другом берегу смутно вырисовывались очертания домов.

После восхода солнца прошло, вероятно, уже около часа, но темнота не отступала, будто рассвет только-только начинался. О разведке пока не было и помину.

За крайней баррикадой, кое-как укрываясь от дождя, сидели ее защитники. В пять часов утра они пришли сюда с угольщиком Адамом во главе сменить команду сержанта Марека, Кто-то вытащил из верхней части баррикады несколько поперечных досок и накинул на них сверху большой брезент. В его складках, как в желобах, журчали струйки дождевой воды и стекали на землю, но оружие было защищено от воды, и это было всего важнее.

Кроме Лойзы Адама, который до сих пор не мог окончательно счистить с себя гипс, здесь сидели Франта Испанец, Иозеф Стршельба, пан Бручек, вагоновожатый того самого трамвая, в котором вчера нацисты убили молоденькую кондукторшу, лавочник Коуба из Затор, рабочий с бойни Швец, Гошек, до сих пор ожидавший здесь разведчиков, и еще человека три из приречных домиков.

Затем на баррикаду пришли женщины. Они принесли своим мужьям горячий черный кофе в фаянсовом кувшине и каравай черного хлеба. Мужчины забрались под брезент и поделили хлеб, разламывая его на куски: фаянсовый кувшин, от которого валил густой пар, приятно согревал руки и ходил по кругу от одного человека к другому. Женщины сидели на корточках, охватив колени руками, выпачканными землей.

Механик Кладива, высокий человек с седыми длинными усами, принес с собой старинный батарейный радиоприемник. Он пристроил его на выступе под брезентом и принялся ловить Прагу. Но упрямый ящичек только свистел и трещал. Кладива возился с ним не меньше получаса, а бойцы тихонько подсмеивались.

— Да-а, отсырели, видно, твои радиоволны, дружище, — не удержался от шутки угольщик.

Кладива уже потерял всякую надежду извлечь хоть какой-нибудь звук, как вдруг из ящичка произнесли очень громко и отчетливо:

— …prager Bevölkerung, noch habt ihr die Wahl…[3]