Однажды в мае

Марию так испугала эта мысль, что она вскочила, торопливо оделась и вышла в кухню, желая еще раз убедиться, что Пепик крепко спит. Но, отворив дверь, она каким-то шестым чувством поняла, что в темной кухне никого нет. В испуге она повернула выключатель — так и есть! На подушке лежала лишь шапка Пепика! В надежде, что он просто выбежал на минутку во двор или в мастерскую, пани Гошекова подошла к кровати и пощупала подушку, думая, что постель еще не успела остыть, но тут же прочитала надпись на дверце шкафа, и все ее надежды рухнули. Ее глаза в отчаянии остановились на буквах, выведенных полудетским почерком Пепика, словно она отыскивала в них какой-то скрытый смысл. Но фраза была ясная, не допускала другого толкования:

«Идут все чехи, и я тоже должен пойти».

У Марии подкосились ноги. Ведь после ухода Пепика прошла целая ночь, и все эти часы людей на каждом шагу подкарауливала смерть. В отчаянии Мария принялась обвинять себя: как она могла так беспечно уйти к мосту, как могла забыть свой материнский долг?

Но тут, в эту минуту отчаяния, на помощь ей пришел разум. «Нет, ты не виновата, — говорил он. — Ведь ты выполняла свой долг! Могла ли ты не пойти? Могла ли ты уклониться? Ты бы никогда не простила себе этого!»

А укоризненный голос материнской любви возражал: «А как же Пепик? Господи, что с моим сыном? Что, если его убьют? Нет, нет, я побегу туда, закрою его своим телом!» Но куда? Куда, куда бежать? К мосту? Нет, туда Пепик не пошел. В этом она была уверена. Он избегал отца, избегал знакомых улиц, где все его знали. Значит, он отправился куда-нибудь в центр Праги, подальше от дома.

Нy как искать Пепика в городе, где миллион жителей? Мария Гошекова заплакала, как может плакать только мать. Хоть бы Гошек пришел и поддержал ее в этом страшном горе!

* * *

Но где же был Пепик все это время? Куда мог он пойти? Да, тот же вопрос — куда пойти — возник и у самого Пепика, как только он выскочил из окна на темную улицу вчера вечером. Насколько легче было всем остальным! Они бежали к мосту. Это было само собой понятно, как, например, утром было понятно Пепику, что он должен вместе с угольщиком бежать захватывать воинский поезд.

И сейчас Пепика неудержимо тянуло броситься к мосту, вместе со всеми. Ноги сами понесли было его в ту сторону, и ему стоило большого труда остановиться. Нет, нельзя надеяться на ночную тьму, она не скроет его от зорких отцовских глаз! Если он действительно хочет участвовать в борьбе, нужно уйти подальше отсюда. И тут Пепику пришло в голову, что проще всего пойти к другому голешовицкому мосту, который называют «Либеняк». Если фашисты не пройдут через Тройский мост, куда им еще направиться, как не на Либеняк?

Так, часов в десять вечера, Пепик добрался до дома, где помещался окружной штаб. Здесь во дворе толкалось около сотни человек, которых не пугали ни ночь, ни дождик. Все они стремились к одному — во что бы то ни стало получить оружие. Но винтовок и боеприпасов было мало. Даже дробовики, двустволки, мелкокалиберные винтовки вдруг стали считаться очень ценными.

Когда начали регистрировать тех, у кого уже было оружие, Пепик сначала скромно стал в сторонку. Но это означало отдать фауст-патрон, превратиться из бойца в зеваку. Нет, ни за что!

— Пишите: Иозеф Гашек, девятнадцать лет. Стрелок из фауст-патрона.

Пепику казалось, что в небольшом искажении — «Гашек» вместо «Гошек» — нет ничего дурного. Ему все-таки хотелось как-то спрятаться от отца, встречи с которым он так боялся! Подумаешь, какая беда, если он скажет, будто ему девятнадцать лет, а не шестнадцать! Ведь сегодня каждый час стоил иного года! Он собственными руками добыл себе оружие — разве это не лучшее доказательство зрелости?

— А стрелять из этой пушки ты умеешь, дружок? — спросил его коренастый малый с сержантским знаком отличия на фуражке, в гражданской жизни — шофер, назначенный обучать десяток таких же «стрелков».

— Ну еще бы! Что тут трудного? Прицел есть, спусковой крючок тоже… — запротестовал Пепик, задетый таким недоверием.

— Ладно, не забывай, что ты у нас единственный! Чертовски сложная штука! Мы пока к ней только приглядываемся. Покажи, как ее зарядить. Да смотри, чтоб у нас тут беды какой не случилось!

Пепик покраснел, словно пион. На его счастье, как раз в это время привели пленного немецкого солдата, небритого хмурого дяденьку, слесаря из Вены, у которого были тяжелые рабочие руки и ловкие пальцы механика. Он вызвался объяснить, как стреляют из фауст-патрона, и теперь молча снял головку, ткнул пальцем — сюда, мол, вкладывается запал, а сюда — взрывчатка, и показал, как обращаться с прицелами.

— Alles ist ganz einfach![7] — Он сплюнул, и отошел.

Все учились разбирать и собирать фауст-патрон до самой полуночи, пока сержант не прогнал свою команду спать. Бронебойщик Иозеф Гашек, который впервые в жизни очутился не под материнским крылом, спал в эту ночь очень тревожно.

* * *

Танки! Танки!