Однажды в мае

— Змея… дезертирская! Почему нельзя?

Франта Испанец, бледный, с горящими глазами, не выпуская руки Лойзы, обращается к своей команде и говорит ровным голосом:

— Тот, кто боится, может уйти с ним! Безнаказанно!

— Правильно! — невольно вырывается у Франты Швеца.

Девять бойцов, так не похожих один на другого, окидывают друг друга внимательным взглядом с головы до ног. И всем кажется, что они увидели себя в ином свете, у них другие глаза, другие лица.

— Хоть бы ружье-то оставил здесь, мерзавец!.. — шипит Лойза.

Но и у него уже угасло возмущение, желание уничтожить лавочника, ему лишь невыносимо стыдно и обидно. Здесь осталось девять вместо десяти. Но все девять стали другими. Каждый стоит теперь двоих.

А Коубе остается лишь доиграть печальную роль до конца.

Когда он добежал до Гофманки, ноги его подкашивались. У старого, облупленного дома, в котором на втором этаже жила семья старшего брата Коубы, лавочник услышал выстрел, который прогремел где-то у Буловки. Смятение окончательно овладело Коубой. Что за безумие бежать сюда с винтовкой в руках! Вообще, зачем он захватил ее с собой? Разве нельзя обойтись без нее? Его бросило в дрожь при одной мысли, что он взял ружье в руки. Сделать этакую глупость! Как ужасно может все это обернуться теперь против него! Немец, прячущийся где-то поблизости, на склоне, наверное, оттого и выстрелил, что заметил винтовку в руках у Коубы.

Коуба окинул взглядом маленький, заросший кустами палисадничек перед домом. Как быть теперь с винтовкой? Сначала Коуба забросил ее в высокую крапиву под забором в надежде, что в жгучих зарослях никто ничего не увидит. Но не тут-то было! Приклад бросался в глаза. Коуба схватил винтовку, обжигая руки. Дурацкий сад! Ни одного уголка, чтобы понадежнее спрятать такую вещь!

Неужели ни одного? Ах да, вот спасение! Старый обвалившийся колодец, сохранившийся еще от тех времен, когда извозчики у перевоза поили лошадей. Давно уже никто не пользуется им. Коуба приподнял трухлявую, полусгнившую крышку и увидел, что колодец почти до краев полон воды. Вот надежное место. Здесь никто не найдет.

Вода булькнула, и Коубе показалось, что с души у него свалился тяжелый камень… Нет, ужас остался. За это… за винтовку, брошенную в колодец, его убьют свои же. Теперь ему все ясно — он предатель!

Нет!.. Нет!.. Разве это предательство? Он просто не желает быть опрометчивым! Он не желает, не желает быть заодно с сумасшедшими! Лично он всегда поладит с немцами!

Коуба уговорил сам себя, что поступил правильно! На душе вдруг стало легче.

Но по какой-то неясной причине Коуба почувствовал лютую ненависть к девяти бойцам на баррикаде, он возненавидел их еще сильнее, чем прежде. Уже не потому, что его оскорбили. Причина была глубже и непонятнее, он сам боялся вникнуть в нее по-настоящему. Он возненавидел их до смерти! Пусть им немцы покажут… и как следует!

Он забарабанил в деревянную раму окна, переполошив весь дом.

— Кто там? — послышался голос столяра, старшего брата Коубы, и окно, выходившее на галерею, слегка приоткрылось.

— Это я, брат! — взволнованно сказал Коуба, хватаясь за раму, чтобы окно со страху не захлопнули.

В это время, словно крыло птицы, его хлестнул по шляпе чехословацкий флаг, свесившийся из слухового окна.

— Вы спятили? — в бешенстве кинулся Коуба на брата, открывшего дверь на галерею, подпрыгнул, схватил полотнище и одним рывком выдернул древко флага из слухового окна.

Все Коубе в эту минуту казалось опасным. Он вбежал в дом, волоча за собой древко по полу, и уже в комнате сорвал с шеста затрещавшую материю.

Восемнадцатилетняя дочь брата, портниха, которая накануне сшила этот флаг, бросилась к Коубе и в негодовании стала молча отнимать полотнище.

— Пусти, глупая! Все погибло! — закричал он и ударил ее в грудь, потом сунул флаг в плиту, где тлел огонек.

Все сначала оцепенели. А Коуба схватил простыню с постели и принялся кое-как привязывать к шесту, с которого только что сдернул флаг. На подоконнике лежали молоток и коробочка с гвоздями, которыми брат Коубы вчера прибивал чехословацкий флаг к древку. Коуба подскочил к окну и, прихватив двумя гвоздиками простыню, принялся нелепо размахивать белой тряпкой.

— Вот что спасет нас! Только это! Нейтралитет!

Перед Коубой расступились, как перед сумасшедшим, когда он выскочил на галерею, не переставая размахивать простыней, и по крутой лесенке взбежал на чердак…

* * *

Гошек ночевал у Марешей. Отсюда было ближе до баррикады на добрых пятьсот метров, чем от дома, здесь находился его командный пункт. И, кроме того, ему было тяжело видеть Марию, которой он не мог сказать ничего утешительного, кроме одного сурового слова: «Жди». Ничего не поделаешь — Пепик где-то в восставшем городе. И никого нельзя обвинять. Ни себя, что плохо смотрели за мальчишкой, ни Пепика за то, что он убежал.