Однажды в Риме. Обманчивый блеск мишуры

Барон явно считал, что дам следует защищать. Он идет по жизни, подумала Софи, с нежностью выстраивая охранные стены вокруг этой своей громадной комичной секс-бомбы, и у него остается еще достаточно заботливости, чтобы проявить сочувствие и за этими стенами. Кто говорит, что век рыцарства прошел? Он довольно мил, этот барон. Но за изумлением Софи, подмывая и остужая его, бежала струйка осознания: «Я замешана в убийстве».

Она потеряла нить дальнейших рассуждений барона, но поняла, что он испытывает необходимость поговорить с другим человеком. Оставив баронессу совершать необходимые ей аскетические религиозные обряды, Ван дер Вегель остановил свой выбор на Гранте как на доверенном лице.

При всей своей глубокой обеспокоенности Софи невольно взглянула на их поведение с веселой снисходительностью. Как это похоже на мужчин. Они отошли в дальний конец садика. Грант, засунув руки в карманы, глядел себе под ноги, а потом поднял голову и стал рассматривать горизонт. Барон, сложив руки на груди, с серьезным видом хмурился и поднимал брови чуть ли не до корней волос. Оба они поджимали губы, говорили вполголоса, кивали. Возникали долгие паузы.

«Как это отличается, — размышляла Софи, — от поведения женщин. Мы бы восклицали, смотрели друг на друга, что-то несвязно говорили, вскрикивали, делились бы своими ощущениями и говорили об инстинктивном отвращении и о том, что мы с самого начала знали, что в этом что-то есть».

И Софи вдруг подумала, что было бы приятно именно так поговорить с баронессой, а вот с леди Брейсли — ни в коем случае.

Они вернулись к ней, совсем как доктора после консилиума.

— Мы говорим, мисс Джейсон, — сказал барон, — что, насколько мы понимаем, могут возникнуть лишь небольшие формальности. Поскольку мы были вместе с того времени, как он нас оставил, и в митреуме, и когда мы возвращались (вы с мистером Грантом, а моя жена и я — с мистером Аллейном), пока все не встретились на церковном крыльце, нас нельзя считать ни свидетелями, ни… ни…

— Подозреваемыми? — подсказала Софи.

— Да. Вы правильно делаете, что выражаетесь откровенно, моя дорогая юная леди, — сказал барон, глядя на Софи с серьезным одобрением, а котором, возможно, сквозило и потрясение.

— Ну, конечно, правильно, — подхватил Грант. — Давайте все будем откровенны на этот счет, бога ради. Мейлер был плохим человеком, и кто-то его убил. Я думаю, что никто из нас не одобрит лишение человека жизни ни при каких обстоятельствах, и разумеется, страшно даже думать о взрыве ненависти или, наоборот, о расчетливом плане, который привел к его смерти. Но вряд ли можно ожидать, что кто-то станет о нем скорбеть. — Грант очень пристально посмотрел на Софи. — Я не стану, — добавил он. — И притворяться не буду. Одним плохим человеком меньше.

Барон немного выждал и очень тихо сказал:

— Вы, мистер Грант, говорите с убежденностью. Почему вы так уверенно утверждаете, что это был плохой человек?

Грант очень сильно побледнел, но ответил без колебаний:

— Я знаю об этом из первых рук. Он был шантажистом. Он шантажировал меня. Аллейн об этом знает, и Софи тоже. И если меня, почему не остальных?

— Почему нет? — повторил Ван дер Вегель. — Почему нет, в самом деле! — Он ударил себя в грудь, и Софи удивилась, что этот жест не показался ей смешным. — Меня тоже, — признался барон. — Меня, который говорит с вами. Меня тоже. — Он помолчал секунду. — Какое для меня огромное облегчение это сказать. Огромное облегчение. Думаю, я об этом не пожалею.

— Что ж, — заметил Грант, — нам повезло, что у нас есть алиби. Полагаю, многие назвали бы нас дураками.

— Иногда дураком быть уместно. В прежние времена верили, что в бессвязном бормотании дураков слышится подлинная божья правда, — провозгласил барон. — Нет. Я не жалею.

Между ними воцарилась тишина, и в нее врывался шум далекой толпы — пронзительные свистки. По улице промчалась полицейская машина с завыванием сирены.

— А теперь, мой дорогой барон, — сказал Грант, — взаимно облегчив до некоторой степени наши души, нам, возможно, стоит, с позволения Софи, обсудить нашу общую ситуацию.

— С огромнейшим удовольствием, — вежливо откликнулся барон.

IV

Аллейн обнаружил перемену в атмосфере великолепного кабинета комиссара и в отношении самого Вальдарно. Не то чтобы тот сделался менее сердечным, скорее более официальным. Внешне он держался очень официально и чрезвычайно вежливо. Но был встревожен и озабочен, и его непрестанно перебивали телефонные звонки. Видимо, страсти на пьяцца Навона накалялись.

Вальдарно дал ясно понять — обнаружение тела Мейлера изменило весь характер дела: хотя он не собирался отстранять Аллейна от участия в расследовании и надеялся, что тот в ходе его найдет для себя нечто интересное, оно всецело будет в руках римского полицейского управления. Которое, добавил он запоздало и неубедительно, напрямую контролируется министром внутренних дел. Вальдарно был очень вежлив. У Аллейна имелось свое понятие о вежливости, и он укрылся за ним, а сам подумал, что между собой они так ни к чему и не пришли.