Одноклассники, или Поколение lost

А в лежащем на столе фотоальбоме показалось даже, что и сама фотография, сладко утонув в солнечном свете, качественно преобразилась. Лица мальчиков и девочек заиграли жизнью нестатично и непритворно, будто и нет никакой фотографии, будто и нет никакого прошлого, безвозвратно ушедшего, и будущего, безвозвратно пришедшего, будто только-только все расставились и замерли в ожидании «вылетающей птички», останавливающей время.

Он снова улыбнулся, ласково погладив снимок ладонью, и продолжил:

– И всё-таки Бог любит нас. Каким бы потерянным и даже мёртвым поколением мы ни были. Нам ведь даже имени настоящего не дали. «Next» – это «следующий», это не имя, это бирка. Потерянные поколения не могут носить имена. Но все, сколько их было за долгую человеческую историю, включая и нас, суть прообразы самого последнего безымянного поколения – last generation. В этом наше преимущество. Мы ещё можем что-то после себя оставить. Мы ещё можем произвести на свет дедушку филадельфийца.

– Это кто?

– Не знаю. Но моя теория такова. Придёт когда-то великое поколение филадельфийцев. Это будут прекрасные, особенные люди. Они построят выдающуюся цивилизацию. Добрую, умную, человечную, братолюбивую. Филадельфиец – это братолюбец. Они, в отличие от прочих поколений, полюбят Любящего нас Бога, Которого мы иногда боимся, иногда злословим, иногда выпрашиваем что-то, иногда пытаемся от Него сбежать, иногда покоряемся Ему, иногда воюем против Него, иногда стыдимся Его, иногда выговариваем Ему, иногда теряем Его, иногда ищем Его, иногда находим Его, но никогда не любим. Филадельфийцы и сами будут, как боги.

– Очень оптимистично. Но на чём же основывается твоя теория?

– На самом главном законе жизни этого мира – всё должно дать плод. Да, бывают нехорошие плоды, уроды, пустоцветы. К человечеству, я уверен на сто процентов, это не относится. Человеческий плод просто обязан быть добрым, учитывая, из какого Семечка всё выросло. Мы – дети Бога. Филадельфиец – это плод человечества. Наши соки слишком горьки для него. Поэтому дедушка филадельфийца – максимум, на что мы способны. В нём будет ровно столько горечи, сколько необходимо для сладости.

– Разве в сладости есть горечь?

– Сладость без горечи – приторность, от которой тошнит. Скажу больше – и в горечи есть сладость. Вот, видишь ту некрасивую девчушку во втором ряду, прямо по центру? Верой зовут. В школе отличницей была, с золотой медалью окончила. Она и в жизни… что касается интеллекта… молодец. Интеллигентнейший человек, приятная в общении женщина, отзывчивая, невспыльчивая, ненавязчивая. Работает в музее. Искусствовед. Но ненавидит себя всей душой. Чувствует себя свиньёй. Пьёт много водки. Нет, не напивается. По крайней мере, по ней незаметно: говорит умно, ходит ровно, безобразия не учиняет. Но водку любит больше жизни. Мужа у неё нет. Детей нет. Страдает как женщина по этому поводу. Но и если б были, всё равно бы пила водку. Жизнь у Веры горькая, но вот удивительным образом сладость закралась именно в водку. Это может плохо закончиться. Тут кто кого победит. Я не уверен, что Вера…

– А что же она замуж не вышла?

– Да вот этот урод бросил, – он показал на прыщавого коренастого парня слева от Веры. – Три года в школе встречались, с девятого класса, в один университет поступили и ещё три года жили вместе, квартиру снимали, а потом ему показалось, что он мужчина хоть куда и ему надо «развиваться». А Вера, значит, отработанный материал. Она ему говорит: «Послушай, Эдик, я понимаю тебя, ты больше не любишь, но если ты порядочный человек, скажи, что мне-то теперь делать? Я тебе всё сердце своё отдала, всю душу, всё, что могла, отрубила, и всё, что отрубила, тебе отдала, честь, наконец, свою тебе отдала, и теперь просто скажи, милый мой, любимый Эдик, что мне теперь делать?». Эдик сухо ответил, что не знает, и ушёл «развиваться» к какой-то шмаре, которая через месяц его оставила с «рогами». Он хотел вернуться, но Вера не смогла простить предательство. С тех пор одна-одинёшенька.

– Предательство трудно простить.

– Потому что его понять нельзя. Остальное прощается легче, потому что понимается со временем, а предательство приходится прощать без понимания. Но женское предательство, конечно, вдвойне тяжелее переносится, если речь идёт о взаимоотношении полов.

– Почему?