Одолень-трава

— В самую точку! Кофий пьют и за девками бегают.

Отстукивал связист на аппарате, лыбился втихомолку.

— Что? Что? Правду я сказываю, бегают. Рожи сытые выскоблят, наодеколонятся — танцуй, рус-Марусь, хоровод!

Заструилась из аппарата узкая бумажная лента.

— Телеграмма, — доложил связист. — Предписание штаба.

— Потом, — сказал командующий.

Эво, я важней, чем штабное предписание? Я — сейчас, приказ — потом?

Приободрился окончательно. Пронесло, кажись, благополучно. Не допытываются, по какой такой причине я на службу прошусь.

— Каманы, скажу вам, русскими брезгают. Значит, будто мы не люди.

— Ну-ка, ну-ка… — оживился командующий. — Давай подробнее.

Куда ни шло, потрафлю. Со мной достойно обходятся, то в лепешку расшибусь, но потрафлю. Угодить хорошему человеку не зазорно.

— В избах, товарищ командующий, тараканы — каманам не любо. Бороды у мужиков — не нравится. Нужники… С нужниками прямо-таки история! Семейство Овдокши, который был волостным депутатом, под арестом. В отместку за хозяина. Изба пустая, стало быть. Так каманы в нужник повадились к Овдокше. Ну, будто им чудо какое-то! Хохочут дурни: «О туалет, сенатор Квашня!» А чего такого? Нужник как нужник — обыкновенная, скажу откровенно, дыра…

При последних словах связист едва на стуле усидел:

— Не могу… Цирка не надо!

Командующий гневливо запокусывал ус. Подрагивали руки. Широкой кости тяжелые руки, лежавшие поверх карт.

— Пять суток ареста.

Связист поперхнулся.

— За что, Павлин Федорович?

— Еще пять суток, — ровным голосом прибавил командующий. — Чтобы на досуге основательно поразмыслить: не только за что, но и за кого мы воюем. Отсидите положенное, побеседуем.

— Слушаюсь.

— Вызовите смену.

— Слушаюсь.

Связист откозырял и, чеканя шаг, будто аршин проглотил, оставил каюту.

И командующий вышел. Через минуту вернулся с полосатой тельняшкой.

— На, сырой весь, простудишься.

— На доброте вашей премного благодарны, — я поклонился низко.

Командующий построжел. Очки как льдинка, губы истончились. Сердце у меня упало: на, на, леший! Не по нему поклоны-то! А гневить его… Строг шибко! Живехонько я пиджачишко скинул и рубаху. Да появиться мне в Раменье в тельняшке… Ну их галифе и канты, флотская тельняшка всего фасонистее, ежели кто понимает.

— Что еще такое? Что за живопись у тебя на спине? — спросил командующий.

Унеси, нечистая сила, про рубцы-то я и забыл, до того обрадовался тельняшке.

— Кто тебя?

Чего уж, попался. Стою, понурился. Отберут тельняшку, высадят с парохода.

— Каман. Плеткой. Почто я Карюху не понукал, он меня пороть…

Командующий отвел взгляд.

— И я, братушка, поротый, — вымолвил он глухо. — Подоспел срок служить в армии, а я исправнику письмо накатал. Отказываюсь царю служить, и точка. Гордый был… что ты! Законы Российской империи и полиция, суд — нипочем! Естественно, забрили насильно. Тогда от присяги отказался. Защищать престол и отечество, если оно держится на крови и слезах трудового народа, противно моим убеждениям. Ах так, сукин сын! Получай дисциплинарный батальон! Тюрьма это солдатская. Розгами секли. По первому заходу тридцать ударов. Уволокли в карцер на хлеб и воду. Отбыл. Примешь присягу? Не намерен! Пятьдесят розог. До полусмерти избили и за решетку — в «государеву темницу», в Шлиссельбург. Потом суд. Получай каторгу, смутьян, звени в Сибири кандалами…

Командующий раскуривал папироску. Спички ломались. Он поворачивался боком, полу плаща оттопыривал маузер.

Сделал знак оставить каюту:

— Ступай.

Голова у меня шла кругом. Да что это такое, герой, и на тебе, поротый?

Парнишка-связист, навалясь на поручни, поджидал на палубе.

Сплевывал в воду и скучал.

— Знать бы мне, что из-за тебя схлопочу десять суток гауптвахты, я б тебя багром утопил, русалка в картузе.

— Слушай, с кем я говорил-то?

— Лапоть! Павлин Федорович Виноградов тебя принял. Уловил момент? — рывком связист напялил мне картуз на уши. — Хоть табачок будешь на «губу» передавать?

Павлин Виноградов из главных главарь был в Архангельске. Вроде как губернатор. С каторги да в губернаторы… Чего уж, революция!

Еще одно бы мне узнать: где германцы? Не я один в Раменье верил, что красные с немцами заодно. Потому каманы высадились на севере, чтобы Расею от немцев оборонить.

Пустынна палуба. Матрос, засучив штаны, моет шваброй настил. Налетают чайки, плавно паря, смугло-розовые в отсветах встающего солнца, с глазами, как спелая черемуха.

Стоял буксир, привалившись к берегу, тянулись к нему от деревни провода.

Глава X

«Туру-туру, пастушок…»

Скрипит люлька, выплетенная из дранок зыбка, Васюту я укачиваю:

Туру-туру, пастушок,Калиновый батожок.

Одиноко, от деревень на отшибе, жмется к роще хуторок. Изба в хуторе — лицом на закаты, на луг и стога, на ольховые перелески и спелую рожь.

Нечего печалиться, Чернавушка, разве над тобой каплет? Не сосны, люлька скрипит; не журавли с болота курлыкают, не сова из хвойных потемок сердце рвет пугающими вскриками, уханьем протяжным — на беленой печи мухи жужжат… Есть у тебя крыша, чего ж тебе еще, Чернавушка?