Одолень-трава

Зычно хохоча, каманы гурьбой прошагали — и пусты опять деревянные тротуары. Стороной, по грязи и лужам, шмыгают горожане. Ничего, проворно шмыгают, будто век свой уступали тротуары чужим солдатам.

Задами, мимо сараев, я провела Ольгу Сергеевну на задворки торговых рядов. Пасется под тополями корова в путах. С крыш сараев ребятишки запускают змеев. Будка с вывеской: «Начинка обуви и галош». Мелом одна буква исправлена: «калош». Кому надо, нужный знак эта буковка!

Парасковья-пятница, я ж тут бывала. Ага-ага!

Жили у нас ссыльные, тятя носил ихние сапоги в починку, я с ним напросилась. Сапожничал в будке одноногий инвалид, лысый и густо заросший бородой. Еще учил меня скороговорке: «Чеботарю чеботаря не перечеботаривать». Полную горсть леденцов мне в подол сыпанул. Разве такое забывается?

Вот и он… Ну, конечно, он совсем не изменился за эти годы! И я обратилась смело:

— Подметки набить сколь возьмешь?

Мимо ушей сапожник мой вопрос пропустил: шилом, знай, ковыряет.

Я переглянулась с Ольгой Сергеевной, улыбка у меня сразу поблекла: неласково встречают.

Наконец, истомив нас, сапожник буркнул:

— Задаток вперед. К лаптям, что ль, подметки-то?

Правильно, не сообразили наши с паролем: лапотникам в этой будке делать нечего.

Трехрублевую «николаевку» сапожник проверил на просвет. Гвоздики изо рта в фартук выплюнул. Губами шевеля, долго считал цифры на ассигнации.

— Сходятся… А рисковый вы народ! — метнул сапожник в меня быстрый уклончивый взгляд. — Особливо эта цыганка. Паспорта не надо, вылитый Достовалов! И-их, — вздохнул он. — Гуляете, нет того в уме, что в Москве беда: Ленин убит.

— Как! — вскрикнула Ольга Сергеевна. — Что?

— Пулей! — выкрикнул сапожник. — Из пистолета… Дамочка одна…

Он уковылял на костыле, окна прикрыл ставнями глухо, снаружи замок навесил.

Ленин? Убит?

Час прошел, второй — сидим взаперти. Стемнело, дождь зарядил. У будки побывали старуха и девочка. Бранилась старуха: «Колченогий черт, когда заказ-то будет готов? Девочка в дверь скреблась: «Дядя Прокофий, ты где?»

Сыпал дождь, по кровле будки вычикивая, шумели тополя тоскливо, и напало на меня какое-то отупение, пристроившись на лавочке, забылась незаметно.

Проснулась оттого, что даже сквозь сон почуяла: в будке посторонний! И ему нашептывает Ольга Сергеевна:

— …Не могу не отдать должное: храбр, сметлив. Пользуется авторитетом среди селян. Но сама его ненависть к врагу делает порой его слепым. Наши же задачи иные: тайный бой, когда один… Да, один солдат стоит сотен! Наконец пропаганда. Отнять у врага его солдат — задача посложнее любой. Словом, склонен к откровенной партизанщине. И доверчив… Ах, доверчив! Как безоглядно доверчивы люди открытые, убежденные в своей правоте.

— Не подчиняется — снять, — проговорил мужской голос. — Отсебятина дорого обходится.

Снять? О ком они? Меня осенило: о тяте… Ну, Ольга Сергеевна, мягко стелешь, но жестко спать!

Дробил дождь по кровле. На улице кололи березовые дрова.

Прошуршала мокрая одежда, мужской голос попросил:

— Что вы там принесли?

Вспыхнула спичка. Бледный красноватый огонек осветил мокрую широкополую шляпу.

— «…Именно теперь американские миллиардеры, эти современные рабовладельцы, открыли особенно трагическую страницу в кровавой истории кровавого империализма, дав согласие — все равно, прямое или косвенное, открытое или лицемерно прикрытое, — на вооруженный поход… с целью удушения первой социалистической республики».

Спичка погасла.

— Ленин.

— Я была в Кремле, когда нынче летом левые эсеры подняли мятеж. Войск нет — на фронте. Мятежники захватили центр города, по телеграфу направили во все концы страны воззвание о свержении Советского правительства. Был арестован Дзержинский. На кремлевских площадях рвались снаряды. Но все предложения вооружить рабочих московских заводов Владимир Ильич отклонил: с армией воевать должно армии. Не хотел ненужных жертв. Между тем все висело на волоске, и сам Ильич, мне это говорили потом верные люди, не расставался с браунингом!

Зашелестел мокрый плащ-пелерина.

— Пора, товарищ!

— Я вас провожу, товарищ, — молвила Оля.

Ветер налетал порывами. Хлестал дождь, гулким шумом занимались кроны сосен и тополей.

Возле сарая кто-то колол дрова.

* * *

Дождь на иней, — крестьянская примета. Она оправдывалась.

По квартирам отсиживались господа офицеры гарнизона. Ни зеленое сукно ломберных столиков, ни бильярдная бывшего купеческого клуба с маклером, в своей широкополой шляпе и плаще-пелерине выдававшим себя за короля петроградского бильярда, ни бар — ничто не заманивало их выйти в непогодь.

Патрули прятались в подворотни. У штаба мокли согнанные с деревень подводчики: ну как понадобится куда каманам, они ведь через дорогу и то пешком не ходят!

Высоковский ужинал, когда его вызвали в прихожую. Патрульный в грязной, охлюстанной шинели отрапортовал: Достовалов схвачен на третьем посту.

— Ну? — Высоковский скривился. — Достовалов? Который по счету? Посулили обормотам награду, и тащат черт знает кого.

— Так чего, ваше благородие? — спросил патрульный. — Отпустить, ай как?

Высоковский накинул кожанку, сунул в карман револьвер.