Одолень-трава

Дементий на минуту представил киевского князя с дружиной в ратном походе. Где-то на берегу реки — может, то Днестр, а может, Буг — захватила воинов ночь… Мерцает отраженными в ней звездами река, спит, раскинувшись по ее берегу, дружина. Не спит, бодрствует у потухающего костра один Святослав. Вот он поднял глаза на усыпанное звездами небо, посмотрел на крепко спящих ратников и что-то сказал… Дементий напрягся: ему хочется знать, что сказал князь. Но он услышал голос, какие-то слова, а смысл их до него не дошел, смысла он не понял. Какая досада: может, князь сказал что-то очень, очень важное!..

Дементий тряхнул головой, отгоняя видение, придвинул тетрадь.

— …Когда вы будете читать учебники по истории, — меж тем говорил профессор, — у вас может создаться впечатление, что история, начиная первым русским летописателем монахом Киево-Печерской лавры Нестором и кончая, скажем, Покровским, пишется пером и чернилами. Это — заблуждение! История пишется на бумаге потом. Потом! А сначала она пишется кровью…

Лицо профессора посуровело, рука медленно прошлась по кромке кафедры вперед-назад.

— Было время, когда в некоторых книгах можно было прочесть, что нашествие Наполеона на Россию было в известной мере прогрессивным явлением, поскольку, мол, Наполеон на штыках своих солдат нес в феодальную Россию идеи буржуазного, а значит, и более передового общества. А война 1877—78 годов за освобождение Болгарии от пятисотлетнего турецкого рабства толковалась как захватническая: Россия, мол, рвалась на Дарданеллы… Так вот я и говорю: на бумаге можно всяко написать. Но и та и другая страница русской истории прежде была написана опять же не на бумаге, а на полях сражений, была написана под Бородином и на Шипке, и написана кровью русских солдат. Не слишком ли большую плату заплатила Россия под Бородином за прогрессивные идеи, которые нес ей Наполеон?! И много ли выгоды получила, освободив славянского брата от ненавистного чужеземного ярма?!

Голос у профессора был негромкий, скорее даже слабый, но такая внутренняя сила слышалась в каждой фразе, в каждом слове! И эта внутренняя убежденность сухонького, на вид немощного старика действовала на Дементия, пожалуй, даже сильнее слов. Она и словам-то сообщала словно бы какой-то особый, дополнительный смысл. А еще и то было новым, неожиданным для Дементия, что профессор не просто «выкладывал» перед ними свои знания, но и как бы постоянно будил их мысль, приглашал к живому разговору. И не так уж важно было, что, ставя вопросы, он сам же на них и отвечал… Все же каждому студенту как бы давалась возможность задуматься над вопросом, с тем чтобы потом свой мысленный ответ сопоставить с ответом профессора. И совпадал ответ — хорошо, не совпадал — тоже хорошо: значит, я заблуждался, а теперь мое знание будет истинным.

— Если вы хотите всерьез знать отечественную историю, вы должны постигнуть… или, скажем помягче, попытаться постигнуть ее дух. В противном случае история покажется вам нелепым нагромождением малопонятных, а нередко и взаимоисключающих фактов…

Профессор отошел от кафедры, медленно прошагал вдоль первого ряда, потом резко обернулся и спросил:

— Вы хотите понять нынешнее? Вам хочется заглянуть в завтрашний день?.. — сделал небольшую паузу. — Но ведь нынешнее — из вчерашнего, так же, как и будущее из нынешнего, и чтобы понять то или это время, надо знать всю цепь времен… Цепь ковалась многими веками и многими поколениями, она неразрывна и нам не подвластна. Мы не вольны в ней ничего изменить или исправить… Да, одно кольцо отковалось прочным и круглым, другое, хоть и ковалось труднее и дольше, а вышло корявым, и если бы его выкинуть и соединить хорошее «напрямую» с таким же удавшимся, цепь была бы на вид, наверное, более правильной и красивой. Но — цепь есть цепь: из нее нельзя ничего выкинуть, точно так же, как невозможно ничего и вставить. Все рассыплется, рухнет, и история превратится, как я уже сказал, в малопонятное нагромождение фактов…

Звонок прозвенел как-то уж очень скоро. Дементий так безотрывно-внимательно слушал историка, что только сейчас почувствовал, как занемели в коленках ноги и устала от напряжения правая рука с зажатым в пальцах карандашом. Мотнул рукой, расслабляя пальцы; увидел Машу. Выходит, про нее он опять забыл? На первом-то часе — это ладно, это понятно: села какая-то девица, ну и пусть себе сидит… Но теперь-то, теперь-то как это получилось?

Дементий посмотрел на Машу, на исписанные страницы тетради и никак не мог решить для себя: огорчаться ему надо или радоваться? Оно вроде бы и огорчительно, но, с другой стороны, если так заслушался, что забыл про все на свете, наверное, и хорошо. Значит, он еще не совсем потерянный студент!

От этой мысли стало весело. И как бы в утверждение ее он сказал Маше, что на перемену не пойдет: что-то успел законспектировать, а что-то нет, и пока все свежо в памяти, пока ничем это не переложилось, сейчас запишет.