Галина Артемьева

Одушевленный предмет

Медведь вырос не так, как ему было положено природой – не в вольном лесу, не с огромной теплой степенной матерью, которая бы всему научила и примирила с жизнью. Мать исчезла, когда он был совсем маленький и особенно остро нуждался в ней. Он знал, что происходит что-то совсем страшное, когда услышал не знакомый, не его домашний шум в лесу, учуял злой запах, услышал рык матери, предупреждающий о вселенской катастрофе, отгоняющий его от их счастливого дома. Он убежал далеко, сел за большое теплое дерево, притулился к нему, как к матери. Дерево его жалело, шептало что-то, навевало сон молодым запахом проснувшихся почек и юной листвы. Издалека доносились теперь до него звуки битвы: треск ломаемых большой медведицей сучьев, ее рыдающие крики, хлопки.

Потом все исчезло.

Прозрачная воздушная волна принесла мишутке – в последний раз – дух любви и счастья, смешанный с духом вечной разлуки. Он сел и заплакал, и дерево уже не смогло утешить его.

Его подобрали добрые люди, когда он уже не хотел ни любить, ни бояться, и плакал навзрыд о матери, как плачут, когда знают, что она никогда не вернется, даже если и услышит, даже если и захочет.

На людях плотно осела смертная тоска медведицы – значит, их надо было бояться, но сил не было, слезы все он выплакал. Он равнодушно лежал с открытыми глазами в мешке, куда его засунули цепкие руки добрых людей, до самого их жилища.

Потом он их полюбил. Не так, как любил мать – всем своим существом, бездумно, а с примесью несчастья и затаенного недоверия. Он был обласкан людьми, он играл с их детьми как равный, им гордились – такую игрушку ни за какие деньги не купишь, разве что в телевизоре когда увидишь. Или в зоопарке, в городе, за деньги, издалека.

Он никогда не голодал, но никогда и не наслаждался полностью той пищей, что давали ему добрые люди. Временами медведь вспоминал запах настоящей еды, простоту и надежность матери, ее последний голос. Тогда он застывал, вглядываясь в туманные верхушки далекого леса, смутно надеясь, что именно там можно утолить свою печаль.

Люди ничему полезному не смогли его научить – ни как пометить свою территорию, ни кого надо опасаться, если случится остаться одному в гуще жизни, ни как находить себе пропитание и устраивать берлогу на зиму. Они жили бездумно, на себя не надеясь, и собственных детей мало чему учили, потому что были недовольны своим существованием и отвыкли полагаться на себя. Они, как и медведь, все хотели зажить настоящей жизнью, только в отличие от него не чуяли, в какой стороне, за какими лесами прячется та земля, для которой они и появились на свет, чтобы быть не понурыми и вечно усталыми, а радоваться и наслаждаться. Они думали, что где-то живется лучше, и гордо отказывались основательно обживаться там, где им было предназначено.

Он вырос гораздо быстрее человеческих детей, но внутри-то был все еще маленьким и дурашливым. Однако играть с ним теперь было опасно, ведь он мог любя обнять своего человеческого собрата до смерти. Тогда его стали бояться.

Возможно, еще не было поздно увести его далеко-далеко в лес и там оставить на милость лесного бога и матери-земли. Но люди вспоминали, сколько еды и заботы ушло на медведя. Им жалко было, что вся любовь зря. Тогда они подумали, что, может, лучше еще немного дорастить его, чтобы больше получилось мяса и шкура выглядела внушительнее, – так ее подороже купят. Женщины и дети жалели сироту, но заставляли себя смиряться с мыслью, что все вокруг рождается им на пользу, раз уж за ними сила и хитрость. Кролики тоже пушистые и хорошенькие. И цыплята. А ничего. Куда ж теперь! Жизнь!

Чем больше медведь рос, тем сильнее раздражался, как и положено подростку. Он знал, что у него есть какое-то предназначение в жизни, и не мог понять, какое. Ему нужно было большое пространство, чтобы походить и подумать одному, чтобы судьба направила по верной дороге, чтобы самому понять, что он может и чего нет. Он уже не имел права считать человеческую семью своей, потому что они изгнали его из своего дома. Жил он теперь в сарае и свободно двигаться не мог, так как шею его охватывала цепь, другой конец которой был намертво прикреплен к толстенному столбу. Мишка даже раскачать его не сумел, сколько ни пытался. Столб был надежный, вековой, а сарайчик худой, щелястый. Все знакомые домашние запахи и звуки свободно проникали в него и тревожили тоскующую душу медведя. Он хотел поведать, как ему плохо в заключении, пожаловаться на непонятно откуда и за что взявшееся зло и ревел по-матерински жутко и отчаянно. Люди стали совсем опасаться найденыша. У них кончалось терпение растить мясо и шкуру. Нежность к живому у них проходила быстро, как только оно подрастало. К тому же не было уверенности в прочности столба.

От медведя стали шарахаться, как от дикого.