Офицеры

Солнце — к закату. Так близко, так отчетливо видны контуры Екатеринодара, Черноморский вокзал, маковки соборов… Впереди — длинные ряды большевицких окопов, усеянных густо серыми шинелями и черными пальто. Трещат немолчно ружья и пулеметы. Трижды подымались цепи Добровольцев в атаку и трижды валились опять — подкошенные, поределые — не в силах преодолеть неширокую, отделяющую их от врага полосу смерти. В ближнем овраге набились густо, перемешавшись между собою, живые и мертвые.

— Капитан Русов! К ферме подошла на подкрепление сотня Кубанцев. Примите командование и приведите их к кургану.

— Слушаю.

Приподнялся на локтях; прополз несколько шагов… По близости затрещало — острые иглы обожгли и впились в ногу.

…Пролежал до полной темноты. И только под ее покровом подползли санитары, стащили волоком в придорожную канаву, перевязали и понесли в станицу.

Утром по всей станице разнеслась потрясающая весть; ее передавали шепотом, точно страшную тайну:

— Убит генерал Корнилов… «Что же теперь? Конец всему?!..»

По обозу, по избам, набитым ранеными, ползут зловещие слухи об израсходовании всех патронов, об окружении и сдаче…

Под свернутой в изголовье шинелью рука Русова ощупывает револьвер:

«Не пора ли?..»

Солнце заливает Харьков. Екатеринославская улица и Соборная площадь запружены многотысячными толпами народа. Людьми усеяны балконы, крыши домов, даже деревья… Прокатывается по улицам «ура!», гудит площадь, несется ликующий звон колоколов… Радость на лицах, радость в сердцах.

«Ур-р-а-а!..» «Христос Воскресе!..»

Улыбки и слезы… Зеленью и цветами усыпан путь, по которому идут колонны Добровольцев.

Проходит полк. Впереди — офицер с Георгиевским крестом и знаком терновым; черная повязка на глазу; идет, прихрамывая и опираясь на палку. От толпы отделяется светловолосая девушка, протягивает ему пучок белых лилий. Он подымает руку, чтобы взять цветы, девушка хватает ее, быстро целует и скрывается в толпе…

Офицер в волнении роняет цветы, потом неловко, торопливо подбирает их дрожащими руками…

…Снова раскаты «ур-р-а-аа»… Торжественные звуки многолетия, красный звон, колыхающиеся хоругви и яркое, радостное солнце, заливающее улицы, толпу, войска, играющее веселыми переливами в золотых ризах духовенства, на стали штыков и обнаженных шашек… Светлый праздник…

Бушевал норд-ост; сквозь запертые окна и двери врывался леденящим холодом. В палате сыпно-тифозных тускло горела керосиновая лампа. Тихий шепот, бессвязные речи, буйные крики — жутью наполняли комнату. Смех, стоны, бред… Борьба безумия с разумом, жизни со смертью.

Дежурный санитар у окна тоскливо смотрел на мерцающие огни порта и судов.

«Вот еще один пароход ушел… Когда же нас повезут?..»

— Вперед, за мною!.. Кто растоптал лилии? Почему в крови?.. Не сметь!

На кровати метался больной; сбросил на пол подушку и одеяло; сорвал черную повязку с головы, привстал и — растерзанный, страшный — одним блестящим, воспаленным глазом обводил палату.

Подошел санитар, поправил постель.

— Полковник Русов, успокойтесь!.. Ну, чего, чего… лягте.

— Пустите меня, пустите… Они топчут белые цветы… Не сметь!..

Железная клетка рванула и поплыла плавно вниз, в глубокий колодезь. Спускается ночная смена рабочих — русских, итальянцев, португальцев и еще каких-то — желтолицых… Все — в отрепьях, с предохранительными касками на голове, с грязными платками, обмотанными вокруг шеи; держат в руках тяжелые электрические фонари. Подведенные едкой несмывающейся угольной пылью глаза смотрят понуро; разговаривать не хочется.

На 800 метрах — остановка. Расходятся по галереям. Одна партия пошла дальше, к другому спуску. Идут долго, гуськом узким и длинным лабиринтом, низко пригнувшись и поминутно задевая касками за балки, подпирающие свод. Сверху сыплются холодные капли воды. Где-то ревут насосы, накачивающие воздух, и, когда откроется дверь, отделяющая поперечную галерею, с воем и свистом крутит сквозняк и обжигает холодом.

Вышли в магистральную галерею — здесь несколько шире и выше.

— Attention!..

Бросились к стенам, прижавшись вплотную. С глухим шумом прошел по рельсам, почти задевая людей, поезд вагонеток, груженных углем, запряженный двумя першеронами. Лошади здесь — несчастнее, чем люди… Их пускают в это царство вечной ночи один раз и навсегда. Они живут в подземных конюшнях, слепнут быстро от тьмы и угля и, слепые, работают до смерти. Подымают на поверхность только трупы.

Опять железная клетка и спуск — еще на 300 метров… Новый лабиринт, узкие щели — проходы между двумя пластами блестящего угля, с большим наклоном; по ним, лежа на боку и придерживаясь за продольную планку, люди летят в преисподнюю от тяжести своего веса. Дальше щель суживается еще и только уже плашмя на животе, сдавленный сверху и снизу, цепляясь за выбоины черной скалы, скользишь вниз по гладкой темной доске.