Огарок во тьме. Моя жизнь в науке

Следующий день мы должны были провести с Чарльзом, познакомиться поближе. Мы с Лаллой встретились с ним и его подругой Анджелой Сиддолл, и Чарльз отвез нас на один из аэродромов в Сиэтле, где мы погрузились в его вертолет; с нами был профессиональный пилот, инструктор Чарльза: под его руководством Чарльз отвез нас на север, к заливам Пьюджет-Саунд, в сторону Канады (но не пересекая границы). Мы приземлились пообедать на одном острове, и нам выпала редкая удача – через окно ресторана мы увидели белоголового орлана. На обратном пути нас все так же окутывало ощущение невероятности происходящего: наш вертолет вилял и танцевал меж небоскребов Сиэтла. С аэродрома Чарльз отвез нас обратно в отель, где провел десятиминутную встречу наедине с Майклом Каннингемом. Затем Чарльз и Анджела уехали, а Майкл вышел и сообщил нам с Лаллой, что сделка завершена: в Оксфорде и вправду будет учреждена должность профессора общественного понимания науки имени Чарльза Симони – оставалось только утрясти технические подробности с университетом.

Одной из подробностей было то, что, хоть Чарльз и учредил полноценную профессорскую должность, изначально меня принимали в том же звании, в котором я уже состоял, а именно – лектора. Дело было в том, что в Оксфорде действует строгое правило, запрещающее благотворителям оплачивать повышение конкретных людей в должности (разумная щепетильность, направленная против богатых дядюшек, которые готовы продвинуть своих подопечных, – то есть против симонии, как потом выразился сам Чарльз, удачно обыграв свою фамилию). Так что вначале я не получил повышения: я остался лектором, и зарплата моя даже немного уменьшилась. Спустя год меня повысили до профессора по заслугам и аттестовали на тех же основаниях и так же тщательно, как всех остальных. Так что профессором имени Симони я стал через год после вступления в должность лектора имени Симони. Моих преемников будут сразу принимать на должность профессора.

“Преемников”? Да. Чарльз любезно согласился обеспечивать профессорскую должность бессрочно. То есть он мог бы дать денег, которых бы хватило только мне до пенсии (это все, что отваживалась запросить изначальная заявка); но вместо этого он жертвовал некий капитал, который Оксфорд мог инвестировать и из годового дохода оплачивать расходы и зарплату не только мне, но и целому ряду преемников в неопределенно долгом будущем. Это само по себе было бесподобно щедро, а Чарльз прибавил к своему великодушию и творческую проницательность, которая, осмелюсь сказать, редко встречается у крупных меценатов. Он приложил к своему дару прозорливый манифест. Общий смысл его был в том, что меценат смотрит в далекое будущее, а потому специально не будет пытаться задать точные рамки и правила, по которым в следующие столетия придется толковать условия его благодеяния. Он явным образом уклонился от бюрократизма, говоря, по сути: “Будущие века неизбежно будут другими, и мы не можем предсказать какими. Я доверяю вам, будущим поколениям Оксфорда, толковать дух того, чего я хочу добиться в популяризации науки, в свете вашей эпохи”. По словам самого Чарльза, “вот что мы имели в 1995 году, и такова была суть соглашения между мной, университетом и профессором Ричардом Докинзом, первым на этой должности. Если нужно, отступайте от этих условий, но отдавайте себе в этом отчет. По возможности возвращайтесь к ним”.

Вот полный текст послания доктора Симони в будущее: оно полно доверия и, к счастью, не отягощено юридическим языком. Если будущие поколения Оксфорда предадут его, мой дух будет преследовать их. Или, говоря более практично, надеюсь, что манифест, напечатанный в долговечной (на что я надеюсь и к чему стремлюсь) книге, предать будет намного труднее.

La, tout n’est qu’ordre et beaute

Luxe, calme, et volupte [113]

(Бодлер)