Огарок во тьме. Моя жизнь в науке

Сходную мысль Кейн высказывает и по поводу так называемых незначительных признаков, критикуя Дарвина, который находился под влиянием (на первый взгляд, неожиданным) Ричарда Оуэна, за чрезмерную готовность признать отсутствие функций. “Никому не придет в голову, что полоски на теле львят или пятна птенцов дрозда как-то полезны этим животным… ” – это высказывание Дарвина сегодня сочтут рискованным даже самые яростные критики адаптационизма. Действительно, создается впечатление, что история на стороне адаптационистов, в том смысле что на частных примерах они вновь и вновь приводят насмешников в замешательство. Прославленное исследование давления отбора, поддерживающего полиморфизм окраски улитки Сераеа nemoralis, проведенное самим Кейном совместно с Шеппардом и их учениками, было, возможно, инициировано, в частности, тем фактом, что “самонадеянно утверждалось, будто для улитки не может быть важно, одна полоска у нее на раковине, или две”

(Cain,p. 48). “Но, возможно, наиболее примечательное функциональное объяснение «незначительного» признака дается в работе Мэнтон по двупарноногой многоножке Polyxenus,

где показано, что признак, описываемый ранее как «орнамент» (что может быть бесполезнее?), – это почти в буквальном смысле ось, вокруг которой вращается вся жизнь животного” (Cain,p. 51).

Удивительным образом самое адаптационистское изречение, какое я смог найти, принадлежит не Кейну, но не кому иному, как самому Левонтину – в 1967 году, прежде чем обратиться в бунтарскую веру, он писал: “Думаю, что все эволюционисты согласятся в одном: практически невозможно справиться лучше, чем справляется конкретный организм в своей среде”.

Глава в моей книге началась с того, как в Оксфорде меня склонили в адаптационизм, а затем двинулась в, казалось бы, противоположном направлении – я указывал на некоторые значимые ограничения

совершенства. Сам Кейн признавал, что конкретное рассматриваемое животное может оказаться устаревшим: временной предел он примерно оценил в два миллиона лет. Более устойчивое ограничение описал мне в мои студенческие годы один из преподавателей, Джон Карри (который вместе с Кейном занимался исследованиями популяционной генетики улиток). Ответвление одного из черепных нервов, возвратный гортанный нерв, идет от мозга к гортани. Но не прямым путем. Он спускается в грудь, обвивается вокруг одной из главных артерий, выходящих из сердца, и поднимается обратно по шее к гортани. У жирафа этот крюк оказывается значительным (скажем по-британски сдержанно) и, предположительно, обходится недешево. Объяснение заключается в истории: нерв возник у наших предков-рыб до того, как развилась различимая шея. В те далекие времена самый прямой маршрут для этого нерва (точнее, его рыбьего эквивалента) к тому, что тогда было его целью, действительно пролегал ниже того, что тогда было эквивалентом этой артерии (она снабжала кровью одну из жабр). Как я выразился в “Расширенном фенотипе”:

Значительная мутация могла бы полностью изменить прохождение нерва, но только ценой серьезной перестройки раннего эмбрионального развития. Возможно, что обладающий пророческим даром богоподобный дизайнер мог еще в девоне предвидеть жирафа и изначально направить этот нерв по-другому, но естественный отбор не может предвидеть.