Огастес выполняет свой долг

Письмоводитель. Вы меня не понимаете. Внизу ждет женщина, пожалуй даже не женщина, а леди. Она спрашивает, можете ли вы ее принять.

Огастес. Вы спрашиваете, не занят ли я? Скажите этой леди, что я только что получил известие первостепенной важности и буду занят в течение всего дня. Пусть подаст письменное заявление.

Письмоводитель. Я попрошу ее объяснить мне, что ей нужно. Я не откажусь поговорить с хорошенькой женщиной, раз уж представился случай. (Идет к выходу).

Огастес. Постойте. Эта леди, по-вашему, важная особа?

Письмоводитель. Настоящая маркиза, на мой взгляд.

Огастес. Гм. И красивая?

Письмоводитель. Не женщина, а хризантема, сэр! Поверьте мне.

Огастес. Мне крайне неудобно сейчас принять ее, но отечество в опасности, и мы не имеем права считаться со своими удобствами. Подумайте, как наши славные ребята страдают в окопах! Просите ее сюда.

Письмоводитель направляется к двери, насвистывая мотив популярного романса.

Перестаньте свистеть. Здесь не кафешантан.

Письмоводитель. Разве? Погодите, вот вы ее увидите (Выходит

).

Огастес вынимает из ящика стола зеркало, гребешок и помаду для усов, ставит перед собой зеркало и принимается за свой туалет. Письмоводитель возвращается, почтительно пропуская вперед очень красивую и элегантно одетую леди; она держит в руках изящную сумочку. Огастес поспешно прикрывает зеркало газетой "Морнинг пост" и встает, изобразив на лице величественное снисхождение.

(Обращаясь к Огастесу). Вот она. (Леди). Разрешите предложить вам стул, миледи. (Ставит стул у письменного стола, против Огастеса, и выходит на цыпочках).

Огастес. Присядьте, сударыня.

Леди (садится). Вы лорд Огастес Хайкасл?

Огастес (тоже садится). Да, сударыня, это я.

Леди (благоговея). Великий лорд Огастес?

Огастес. Я далек от мысли так называть себя; но, несомненно, я имею некоторое право на то, чтобы мои соотечественники и (с рыцарским поклоном), смею сказать, мои соотечественницы некоторым образом со мной считались.

Леди (пылко). Какой у вас прекрасный голос!

Огастес. Вы слышите, сударыня, голос нашей родины, который звучит сладостно и благородно даже в суровых устах должностного лица.

Леди. Пожалуйста, продолжайте. Вы так прекрасно говорите.

Огастес. Было бы поистине удивительно, если бы после участия в тридцати семи королевских комиссиях, притом главным образом в роли председателя, я не овладел искусством оратора. Даже левые газеты вынуждены были признать, что мои речи производят большое впечатление, и особенно в тех случаях, когда мне нечего сказать.

Леди. Я не читаю левых газет. Я могу лишь заверить вас, что мы, женщины, восхищаемся вами не как политическим деятелем, а как человеком действия, героическим воином, отважным рыцарем.

Огастес (уныло). Сударыня, прошу вас... К сожалению, мне трудно говорить о моих военных заслугах.

Леди. О, я знаю, знаю. С вами возмутительно поступили! Какая неблагодарность! Но страна за вас. Женщины за вас! С каким волнением, с какой болью узнали мы о том, как, выполняя приказ занять эти страшные гуллукские каменоломни, вы ворвались туда во главе своего отряда, подобно новому Нептуну на гребне волны; и, не довольствуясь этим, вы, вы один ринулись дальше и с криком: "Вперед! На Берлин!" - бросились на немецкую армию. Тут гунны окружили вас и взяли в плен.

Огастес. Да, сударыня. И какова была моя награда? Мне сказали, что я ослушался приказа, и отослали меня домой. Вспомните Нелсона в Балтийском море. Разве англичане когда-либо выигрывали сражение иначе, как с помощью отваги и личной инициативы? Не будем говорить о профессиональной зависти: она существует в армии, как и повсюду; но я с горечью думаю о том, что то признание, в котором мне отказала моя родина, или, точнее, не моя родина, а левая клика в кабинете, преследующая всех членов нашей семьи своей классовой ненавистью, - это признание я получил из уст врага, прусского офицера.

Леди. Возможно ли?