Огюст Ренуар

Пусть не посетует на меня читатель за это возвращение к теме, которую я уже затрагивал в рассказе о создании картины «Мулен де ла Галетт», но мы подходим к концу жизненного пути Ренуара. Мы уже угадываем страстную ясность духа всего последнего периода. Она станет понятнее, если я отмечу еще один шаг на пути к этому «покою». Отец говорил мне о нем в одном из разговоров: «Когда ты молод, то думаешь, что все протечет сквозь пальцы. Бежишь и опаздываешь на поезд. Старея, узнаешь, что у тебя есть время и что ты успеешь на следующий поезд. Это не значит, что надо дремать. Надо быть быстрым без горячки». «Охотничья» сторона его характера не уменьшалась, ей так и суждено было сохраниться до конца. Ренуар до смерти «подкарауливал» мотивы, но дичь уже менее настороженно относилась к охотнику, зная, что когда он ее обнаружит, то не станет стрелять зарядом дроби, а предложит ей свою неиссякаемую любовь. Я говорю об этом со знанием дела, потому что сам был этой дичью и более ста раз попадал в ловушку его картин.

Как я уже упоминал, отец настаивал на том, чтобы мне не стригли волосы, полагая, что длинная шевелюра предохраняет голову от ударов при падении; к тому же, ему доставляло большое удовольствие их писать. Вот почему и в семилетием возрасте я разгуливал с золотисто-рыжими локонами. Новая беременность матери изменила положение. Родители решили поместить меня в Сент-Круа. Пришлось волей-неволей меня остричь. Весь дом присутствовал при этой операции, отец даже взгрустнул по поводу всех тех картин, какие он мог бы еще написать с такой «мочалой». Мать, как всегда практичная и четкая, давала указания парикмахеру, Габриэль и Булочница рыдали. Я торжествовал. Из-за этих волос я пережил чересчур много самых разнообразных ощущений, как в шотландском душе. Дома и в мастерской я слышал лестные отзывы: «Настоящее золото», — которые повторяли все за Ренуаром. Зато на улице сверстники дразнили меня «девчонкой» и «шваброй».

Если картина, для которой я позировал, требовала кратковременной неподвижности, Габриэль читала мне сказки Андерсена, причем они с отцом так же любили их, как и я. Больше остальных мы любили сказку «Суп из колбасной палочки» и знали ее наизусть. Когда мышка рассказывает про банкет при дворе и говорит: «Я была двадцатой по левую руку нашего старого короля; полагаю, это очень почетное место!» — к Габриэль возвращался ее эссуайский акцент, и королевский пир представлялся нам чем-то вроде бургундской свадьбы. В конце, когда мышка рассказывает о том, как король должен был трижды опустить свой хвост в кипящий суп, но чтобы избежать испытания, он предпочел на ней жениться, Ренуар подмигивал. Лицо его морщила плутоватая улыбка. Он откладывал кисть и требовал сигарету. Все мы испытывали сладкое волнение. Ощущение было очень приятное. Сеанс возобновлялся, а Габриэль переходила к «Храброму оловянному солдатику».

Ренуар сохранил привычку принимать посетителей в мастерской после сеанса. Как-то вечером, когда освещение удовлетворяло Ренуара, работа затянулась. Кто-то пришел в этот момент и услышал конец «Гадкого утенка». «Как, — сказал он Ренуару, — вы позволяете рассказывать вашему сыну сказки-враки? Он поверит, что животные разговаривают!» — «Они и в самом деле разговаривают», — ответил отец.