Огненные времена

Спою для своей храбрости,Которую хочу поддержать,Не желая ни умереть, ни сойти с ума,Когда из дикой земли

Ни один не вернется.

И когда он запел это чистым, высоким голосом, то увидел, как выражение ее лица стало сначала очень грустным, а потом взволнованным. В конце концов, к его ужасу, она заплакала, а потом кинулась мимо слуги – к нему.

И не успела она подбежать к ребенку, как отец подхватил его на руки и сказал:

– Довольно. Твоей матушке нужно отдохнуть.

И он поспешил вон, в то время как слуга удерживал женщину. Наконец слуге удалось выскользнуть самому и закрыть дверь на щеколду, но Люк слышал, как мать со стоном произносила его имя:

– Люк, мой Люк…

Ничего другого она не говорила, но, пока отец нес Люка через комнату придворной дамы, ребенок слышал, как стон матери превратился в животный вопль:

– Люк…

И Люк плакал, потому что не мог понять, отчего жизнь не может быть более ласковой и простой, и почему мать живет отдельно, и почему он не может побежать к ней, когда она улыбается ему и открывает ему свои объятия. Он плакал и прятал лицо, уткнувшись в отцовскую шею. Отец нес его по крытому, хорошо протопленному коридору, связывавшему покои госпожи с покоями господина. Несчастье его усугублялось осознанием того, что помимо страданий жены отец озабочен чем-то еще. Беспокойство висело в воздухе, как дым, и, будучи более восприимчивым, чем взрослые, слишком доверяющие органам чувств, ребенок чутьем улавливал любое непроизнесенное слово.

И хотя никто не говорил с Люком об этом, он знал, что все находятся в предчувствии некоего предстоящего события. На отце была его лучшая мантия, надетая поверх туники шафранного цвета и скрепленная рубиновой брошью в золотой оправе. Люк тоже был одет во все лучшее: на нем была туника, уже чуть коротковатые лосины и бархатные дворянские туфли с загнутыми носками. Туфли были слегка велики.

Долгое путешествие сквозь мрачные комнаты, затем спуск по внешней лестнице. Через некоторое время маленький Люк оказался в зале с высоким потолком. Он сидел теперь за длинным столом, стоявшим на возвышении. Внизу размещалась еще пара десятков столов, за которыми пировали благородные дамы и господа, а также целая сотня рыцарей, одетых в белоснежные плащи с вышитыми на них соколами и розами. Во главе стола сидел его отец. У него были золотисто-каштановые волосы и сурово сдвинутые брови настолько темного рыжего цвета, что они казались почти черными. Люк сидел за три места справа от него.

Он едва ли не тонул в высоком деревянном кресле, но в то же время был вполне способен достать толстый кусок хлеба, служивший тарелкой, а также прохладный серебряный кубок, наполненный лучшим в замке вином с пряностями. Сделав глоток, он улыбнулся. Знакомое чувство радости шевельнулось в нем, едва он почувствовал запах еды, которая постепенно начала прибывать на стол: здесь были тушеные угри и рыба, жареная баранина, запеченная с уксусом и луком зайчатина, горох с шафраном и пюре из лука-порея с ветчиной, сливками и хлебными крошками. Сидевшая рядом с ним Нана нарезала мясо собственным ножом и положила кусок на хлеб Люка. И прошептала ему на ухо так громко, чтобы он смог услышать, несмотря на звуки арф:

– Помни, откусывать надо маленькими кусочками, а жевать – с закрытым ртом. И на этот раз помни, пожалуйста, что горох и пюре надо есть ложкой…

При звуке ее голоса, одновременно знакомого и незнакомого, он поднял глаза: перед ним была матрона, чьи черные, заплетенные в косы и уложенные короной волосы были скрыты теперь платом с длинной прозрачной белой вуалью. Плат был крепко завязан под подбородком, отчего было совсем незаметно, что подбородок у нее – двойной. Она была в лиловом платье, украшенном темно-пурпурной вышивкой.

«К черту черный цвет! – любила говорить Нана. – Всю свою юность протаскалась я во вдовьей одежде! А теперь я просто старая женщина и могу делать что захочу».

Иногда она вела себя грубовато, но сердце у нее было таким же мягким, как ее пышное тело и полная грудь. Люк, разделявший с ней кров и проводивший с ней больше времени, чем с любым из родителей, радовался тому, что она любит его больше всех на свете.

– Нана, – довольно пробормотал он, увидев свою бабушку.

Но тут его внимание отвлек другой голос.

– Нам следует подать пример, – сказал архиепископ. У него были голубые, с красными прожилками глаза, а лицо было полным и круглым. – Мы должны напомнить народу Лангедока, что отныне Церковь не потерпит никакой ереси, ни в какой форме. Полагаю, что люди хотят, чтобы им об этом напомнили. Недавно их постигли болезнь и неурожай. И им непременно нужно кого-нибудь в этом обвинить! Ведь не осмелится кто-нибудь сказать, что это Сам Господь послал нам наказание. Ересь подобна траве. Она распространяется быстро, а корни ее скрыты. Мы думали, что де Монфор поубивал всех катаров, а король Филипп Красивый – всех тамплиеров. Но они, по правде говоря, прячутся среди нас…