Огоньки на той стороне

«Постой, — сказал тогда Григорий Иванович дрогнувшим голосом, — стой, дурень. Ладно. Я тебя выручу. Только вот что, Витек, чтобы мне этого…» — Григорий Иванович потер друг о друга два замасленных пальца, а затем одним из этих пальцев помотал отрицательно. «Обижаешь, дядь Гришь, — скороговоркой сказал Витя, — гадом буду». — «Нет, погоди. Погоди, Виктор. Ты мне честное слово даешь?» — «Даю, — сказал Витя, проклиная все на свете, а себя больше всего на свете. Да, не любил он врать, не любил. Но близка уже была желанная цель, уже дыхание ее опалило душу… — Гадом буду!»

Все устроилось лучшим образом. Раз в две недели Витя сам подкатывал на чьем-то очередном «Жигуленке», а то и «Волге», которую Григорий Иванович даже мысленно именовал «ГАЗ-24». Автомобиль своевременно доводился до высшего градуса внутреннего и внешнего здоровья, после чего исчезал тем же путем, каким появлялся. Не было случая, чтобы клиент — а клиенты из числа сильных города сего, как и полагал Витя в промыслительном своем плане, объявились мгновенно — пожаловался на хотя бы малейшую недоделку. На правой задней дверце отремонтированного автомобиля красовалось обязательное небольшое аккуратное клеймо: год ремонта (скажем, 76), включенный в малое «г», включенное в «Г» большое, в свою очередь, включенное в квадрат.

Этот знак Витя изобрел, зайдя как-то к одному из своих умных знакомых и увидев у того репродукцию старинного портрета какого-то мужика с неприятной физиономией. «Это что?» — ткнул Витя в угол портрета, где внутри большого латинского «А» стояло маленькое латинское «Д». «Это называется — монограмма. Попросту же говоря, — первые буквы имени и фамилии художника». Как это свойственно истинным талантам, Витя полученную информацию, даже самую мизерную, умел использовать в интересах дела.

«Что это?» — ткнув в изображенный Витей знак, спросил уже Шнобель. «Григорий Голобородько-76», — чуть было не сорвалось с Витиного языка. Но он удержался: мало ли как отреагирует психический старик. «Так, монограмма для понта, — бросил он важно, — ты ставь на каждой, не боись».

Григорий Иванович не боялся. Ему что; он вырезал печатку. А Витина остроумная затея оправдалась на все сто: клиенты, привыкшие в своей практике к тому, что хорошая вещь становится вдвое лучше, когда имеет при себе фирменный ярлык, как-то прикипели сердцем к дяди-Гришиному знаку. Не сменил на машине клеймо с «76» на такое же с «77» — и как-то даже неймется. Вон Иван Петрович, и Рашид Рахимыч, и Арон Абрамыч отметились вовремя, а ты будто еще в прошлом году живешь.

Григорий же Иванович неплохо отдыхал на ремонте знакомых механизмов и кузовов от того, до конца не ведомого ему самому, что он сооружал. Страшная пропасть между замыслом и воплощением перекрывалась им уже из последних сил. Но работал он все больше, боясь остановки, боясь нарушить инерцию работы. Он вовсю работал и по ночам, хотя боялся Валентины.

И другие страхи стали являться ночами, особенно под утро, когда засыпал он измученный, не в силах пойти умыться, весь в ржавой копоти, в штанах, а то и ботинках, в металлически-масляном чаду бывшей мягкой комнаты, ныне мастерской. Его пугало, что оштрафуют за вынос мусора во двор, в кучу, куда все бесстрашно сваливали мусор днем, а он свои обрезки-стружки воровски — темной ночью. Но выбрасывать отходы было совершенно необходимо: остов машины, обрастая плотью, пожирал квадратные сантиметры площади.

И луны боялся, луны; тихой, как свист, ее улыбки.

Но пуще всего — звуков. Звуки, звуки он слышал явно, идущие из пустой, запечатанной, бывшей Клавдиной комнаты. В ту сторону стенка толстая, капитальная, и потому особенно сильны должны были быть эти звуки, чтобы оттуда донестись. Были звуки тонкозвенящие, стрекозиные; а еще мягкие и осторожные, будто бы кто босиком ходил по полу.

А был еще самый страшный беззвучный звук, как когда кто-нибудь неслышно дышит.

Измученный, он засыпал в страхе и видел во сне в лунном белом свете черные тени каких-то перемещающихся предметов и отблескивающие горы искромсанного металла. И, чтобы меньше бояться, зарядил пистолет-пульверизатор не раствором аммиака, а соляной кислотой.

Тем временем главное его дело вышло на финишную кривую: доведение до ума плюс последняя полировка. Верблюжье терпение Шнобеля, холод души пожилого человека, педантизм душевнобольного все перетерли. Фактически все было завершено. Но то ли страшась окончания многолетнего дела, страшась расстаться с привычным, то ли просто не в силах затормозить, Григорий Иванович все дотошничал, доводил уже не до ума — до зауми, протирал, протирал… Оттягивал и не знал, как бы еще доказать себе, что детище требует доработки.