Ограниченные невозможности. Как жить в этом мире, если ты не такой, как все

Ребенок лежал на спине возле грядок с картошкой, глядя прямо в небо испуганными глазами и пытаясь вздохнуть. Она взяла его на руки, бросилась в дом, оставив в огороде растерянных и напуганных детей и взрослых. Положила малыша на пол кухни, достала шприц, ввела лекарство.

– Быстро, нам надо в больницу, я ничего не взяла от удушья. Там есть аппараты ИВЛ. Быстро! – скомандовала она ошалевшему Отродью.

Тот рванул домой, все остальные сгрудились на кухне. Корявая заплакала, прижимаясь к Каланче:

– Он умрет? Скажи, умрет?

– Ну что ты заладила: «умрет, умрет», – не удержавшись, раздраженно пробурчала девушка. – Ты видишь, Белая ему помогает, она сможет его спасти, она же врач.

– Я не врач! Давайте-ка на улицу, там больше воздуха. Я помогу тебе, Малыш, обязательно помогу. Сейчас доедем до больницы, там ИВЛ, помнишь, ты дышал в такую штучку, тебе помогало.

– Мы ничего плохого с ним не делали, просто смеялись, я жонглировал яблоками. Он смеялся и вдруг упал. – Толстый повернулся к Каланче, боясь, что она начнет его ругать. – Мы ведь ничего ему не повредили?

Каланча обняла мальчишку, потрепала по голове: что тут скажешь?

– Я с вами! – Гик стал забираться в резко притормозившего возле крыльца Жука. – Давайте положим его сюда, я помогу.

* * *

Дети сгрудились на крыльце. Корявая продолжала всхлипывать, Заика гладила ее по спине. Только через несколько минут вся замершая компания зашевелилась и вернулась в дом. Взрослые пошли в спальню, где Каланча села возле спящего Очкарика и потрогала его потный лоб. Хулиган маялся у двери.

– Чего с пацаном-то мелким, ты знаешь?

– Таким вот он уродился, с детства такой, и сердце у него с другой стороны.

Дети остались на кухне. Заика стала мыть оставшиеся после взрослых чашки, Псих сидел за столом, аккуратно складывал, шепча цифры, спички в спичечный коробок, Толстый подметал золу и опилки возле печки.

– Он умрет? – продолжала всхлипывать забравшаяся на стул с ногами Корявая, тут же прикрывая себе рот. Она запомнила, как не нравятся эти слова окружающим взрослым.

– Не умрет он, – твердо сказал Толстый. – Очкарика же нашего почти вылечили, он даже кашу с утра поел, значит, и Малыша вылечат.

– А вот моя мама, когда стала задыхаться, то через три недели умерла, хотя тогда все тоже говорили: «не переживай, она не умрет». Но она все равно умерла. И тогда тетя Лиза взяла меня к себе. Она все время говорила: «Господи, вот калека корявая! Научись уже нормально двигаться, не позорь меня!» А я всегда старалась, честно. Я очень хотела двигаться, как другие дети, как ты, Заика, например, или как ты, Толстый. Но я же просто не могу, меня руки не слушаются, да и ноги тоже. Это счастье, что я еще говорю нормально, я знаю ребят, которых даже язык не слушается.

– Это т-т-твоя тетя Л-л-лиза – калека, – злобно пробурчала Заика, гремя кружками.

– Это точно, – подхватил Толстый. – По мне, так вовсе не обязательно, чтобы все одинаково хорошо двигались и даже чтобы хорошо говорили, кому это мешает? Некоторые люди такие странные! Все время замечают, что у других «не так». Как будто самое главное, чтобы у всех было все «так» или чтобы те, кто отличается, помучились хорошенько от того, что они другие или чего-то не умеют. Как будто мы должны быть наказаны за то, что отличаемся. Разве это справедливо? Разве мы сделали что-то неправильно? А? Мы же просто такими родились и живем, как можем.

Вот мои родители, особенно мама, все время хотели, чтобы я похудел. Сколько себя помню, сидел на разных диетах: то все без соли, то без сахара, то на одних белках, то одни овощи, и все время хотелось есть, все время! Она и папу на диеты сажала, он у меня такой же толстый. И что с того? Мы все равно только толстели. Мама первая стала верить тому, что показывали по телевизору. Папа все время улыбался ее словам: «Я всегда считала, что самое важное в человеке – его стремление к самосовершенствованию! Наконец-то это стало государственной политикой, и всех заставят стремиться быть лучше».

Но когда она вступила в какую-то общественную группу, а потом сама привела Комиссию к нам домой, то папа перестал улыбаться. Его забрали в Центр одним из первых, а я сбежал тогда к Каланче, знал, что она в эту чушь не верит и меня спасет. Вот и Малыша его родители сдали, но не в Центр – их тогда еще не было, – а в больницу. Но все равно сдали.

– Малыш – хороший человек, но у людей должно быть две руки. Должно быть две руки, – неожиданно подал голос Псих, по-прежнему увлеченно сортирующий спички.

– Главное, чтобы он жил и дышал, остальное детали, чудило ты, – отозвался Толстый.

* * *

К обеду Отродье еще не вернулся, и у них не было из больницы никаких новостей. Хулиган помог Каланче приготовить обед. Они решили сварить суп из рыбных консервов, собрали в огороде кабачки, сделали овощное рагу в большом горшке, сварили компот из яблок, крыжовника и груши-дичка. Очкарику стало еще лучше, он проснулся, поел супа, съел четыре сухаря, выпил три кружки компота. Дети собрались в спальне и шептались, пересказывая ему новости последних двух дней.