Ой, зибралыся орлы...

Неширокая, спокойная речушка, подступающие к ней вплотную кусты, маленькие полянки с высокой травой. В тихих заводях колеблются на воде крупные желтые кувшинки. Плавится в небе над речушкой блеклое, подернутое легкой облачной дымкой солнце… В воздухе разлит смолистый запах нагретой сосновой коры, аромат недавно скошенной подсыхающей на лугу травы. Монотонно журчит впадающий в речушку ручеек, время от времени раздается ленивый всплеск рыбы… Милая сердцу Псковщина, родное поместье, с которым связано столько светлых, радостных воспоминаний…

Что-то больно обожгло спину, заставив поручика проснуться и вскочить на ноги. Напротив скамьи, на которой он лежал, стоял казак среднего роста, плотный, приземистый, лет пятидесяти. Круглое, слегка одутловатое лицо, пышные с проседью усы подковой, морщинистый лоб. Косматые нахмуренные брови, цепкий, колючий взгляд… Облезлая, потерявшая былой вид кунья шапка, полотняная сорочка с вышивкой вокруг ворота, белесые, с заплатами шаровары, грубые сапоги. В левой руке дымящаяся люлька, в правой — длинная нагайка. Полковник Яков Сидловский!

— Пьян, сучий кот! — гаркнул полковник. — Почему? Кто дозволил?

Взмах полковничьей руки — и нагайка прошлась теперь уже по ребрам поручика.

— Российский офицер! Потому милую… Но только в первый раз. Замечу еще пьяным — велю кинуть за борт. Запомни.

Сунув в рот люльку, Сидловский не спеша направился к корме чайки, а поручик, потирая спину и бок, остался стоять с разинутым ртом. Придя в себя и заметив невдалеке фон Рихтена и Быстрицкого, достающих из ящика барона инструменты, Гришин бросился к ним.

— Видели? Слыхали? Меня — за борт! Меня — российского дворянина, офицера, кавалера! Не имеет права!

Быстрицкий вытащил из ящичка какую-то блестящую трубку с окуляром, поднес к глазам, навел на солнце.

— Вы правы, пан поручик, полковник не имеет права швырять за борт русских дворян, тем паче кавалеров. Однако, поверьте мне, он сделает это… как пить дать сделает. И никто и ничто в мире не смогут быть ему в том преградой.

Поручик оторопело уставился на фон Рихтена.

— Сделает? Меня, дворянина и офицера, как щенка — за борт? Без суда и приговора, по своей прихоти? Нет такого закона!

— Есть, — невозмутимо ответил Быстрицкий, протирая рукавом рубахи трубку с окуляром. — Вы нынче не в российской армии, а под началом запорожского полковника Сидловского. А во время похода он — царь, Бог и грозный судия всех своих подчиненных… в том числе и вас, пан поручик. Его воля и слово — нерушимый закон, противиться которому не дозволено никому.

— Все едино не имеет права! — заупрямился Гришин. — А коли осмелится на беззаконие, будет держать ответ перед императрицей! Я ему не какой-то запорожец, а потомственный российский дворянин, не единожды проливший кровь за Отечество! Верно, господин барон?

Фон Рихтен неопределенно пожал плечами.

— Мне трудно судить об этом. Однако я согласен с господином писарем, что во власти полковника поступить с каждым из нас так, как ему заблагорассудится. Что же касаемо ответа за сие… Ежели морская экспедиция завершится успешно — полковнику простят все грехи, ежели, супротив чаяния, она потерпит крах и не достигнет цели — все мы будем держать ответ перед лицом Всевышнего… Ведь плывем в самую пасть зверя. Посему, господин поручик, мой совет таков — перестаньте пить и реже попадайтесь на глаза полковнику.

— Золотые слова, — поддержал фон Рихтена Быстрицкий. Он строго глянул на поручика. — На первой же стоянке забирайте все свои недопитки и отправляйтесь к сотнику Получубу. К нам вернетесь после Кинбурна.

Сотник Получуб встретил Гришина с распростертыми объятиями.

— Здорово, друже!

— Того и тебе, Остап! — весело приветствовал запорожца поручик, хлопая приятеля по плечу.

— Полегче, неужто хочешь меня голым оставить, — улыбнулся сотник, освобождая плечо.

— Чего ради ты в несусветное дранье вырядился? Где твой кунтуш, новая рубаха, штаны? А какую шапку я на тебе видывал! Генерал-аншефу не стыдно в такой появиться.

— И шапка с кунтушом, и рубаха с шароварами на Сечи остались… в шинке. Казак в поход за добычей идет, а не собственное добро недругу на поживу тащит. Так-то, друже. Надолго ко мне?

— До Кинбурна.

Сотник отстранился от поручика, с шумом втянул в себя воздух. Сморщил нос.

— Постой, постой. От тебя никак горилкой несет? Хлебнул, что ли? В походе?

— Есть маленько. А что?

— Разве не знаешь? На Сечи пей — хоть утони в бочке, а в походе — упаси Боже! По нашим законам кто выпил в сухопутном походе, того засекают насмерть нагайками, кто в морском — бросают за борт. Твое счастье, что угодил на меня, а не на кого другого из старшин. Особливо на пана полковника или есаула.

Поручик задумчиво почесал затылок

— Неужто такому добру пропадать? — И он указал сотнику на карман, из которого торчало горлышко штофа.

Получуб проглотил слюну, махнул рукой.

— Допивай свое добро, только чтоб никто не видел. И сразу заваливайся на боковую. Знай, это в последний раз. У самого душа горит, а нельзя. Сечь есть Сечь, а поход есть поход…