Ойкумена

Проклятье! — никакие силы на свете не могли заглушить в душе этой подлой, отвратительной, сладчайшей радости. Ожог татуировки Папы Лусэро, и тот утонул в ее ледяной сладости без остатка.

Лючано даже прослезился.

Краем глаза он заметил движение. Услышал дикий вопль боли, отчаяния и ярости. Но, забывшись в пронзительном дурмане счастья, не успел главного: уклониться. Метко брошенная лопата ударила его в голову — к счастью, плашмя. Впрочем, этого с лихвой хватило, чтобы мир вокруг завертелся сумасшедшей каруселью.

Все слилось в единый мглисто-серый смерч.

Боли не было: просто сильный толчок.

Падая, он машинально выставил перед собой руки — и булыжник мостовой ткнулся в ладони мягче, чем щенок тычется в брюхо матери.

«Тебе плохо, малыш?»

Вопрос маэстро Карла угас в тишине беспамятства.

Контрапункт. Лючано Борготта по прозвищу Тарталья (десять лет тому назад)

Распиши мою жизнь на аккорды, безумный слепой гитарист,Распиши от начала до коды, безумный слепой гитарист,Потому что не всякий подхватит на слух и сумеетПовторить мои дни, мои годы, безумный слепой гитарист…

Это сочинил Венечка Золотой. Я — не знаток и не любитель поэзии. Почему тогда меня преследует видение: отложив гитару в сторону, незрячий музыкант, очень похожий на Илью, графского любимца, что-то пишет, не следя за записями, наугад, наобум, и не в цифровом планшете, а косматым пером на желтой бумаге, брызгая чернилами на кривые строки?…

Он пишет, а я жду: перо однажды сменится гитарой, и я наконец услышу…

Что услышу я, Лючано Борготта, прозванный Тартальей?

Успею ли зааплодировать в конце?

— Прогресс на Сечене в ваших руках, граф!

Адольф Штильнер вытер лоб клетчатым платком и перевел дух. Взяв огромную, «сиротскую» кружку с чаем, он щедро набуровил туда из вазочки малинового варенья. Всякий раз, когда профессор, известный в научных кругах космобестиолог-теоретик, наезжал в Мальцовку, ключница Матрена велела дворовым девкам тащить из погреба три, если не четыре банки с малиной.

Лючано успел выяснить на собственном горьком опыте: эту ягоду, тертую с сахаром, кидают в кипяток от простуды. Чтобы, значит, в пот бросило. Наверное, профессор Штильнер был вечно простужен или, извращенец, любил, когда его бросает в пот. Выпитого им чаю с малиной хватило бы для лечения дюжины страждущих гриппозников.

— А вы как думаете, голубчик? — откинувшись на подушки, спросил граф.

Он обращался к Тарталье.

По мнению Лючано, прогресс на Сечене вполне мог обойтись без финансовых вливаний со стороны Аркадия Викторовича. Особенно прогресс в лице евгенического центра «Грядущее», где Штильнер числился в учредителях.

Но прямо сказать об этом графу, меценату и филантропу…

Еще перед открытием «Грядущего», описывая радужные перспективы развития евгеники, профессор умудрился так задурить Мальцову голову, что взносы прочих спонсоров — включая двух мильонщиков, князя Кармазова и фабриканта Саввы Брынных! — померкли перед щедростью его сиятельства.

Лючано вслух подверг критике этот жест доброй воли:

— Стоит ли шиковать на благо какого-то сомнительного «социал-управления эволюцией человека»?!

Ответный удар Штильнера был беспощаден:

— Милостивый государь! Я тоже, в свою очередь, полагаю финансирование вашего «Вертепа» швырянием денег на ветер! Три года вы за счет графа ездите по деревням, скупаете крепостных недорослей и занимаетесь с ними малохудожественной ерундой. Думаю, так продлится еще лет десять, потому что шарлатанство — дело трудоемкое и требует времени. Но, заметьте, я держу свое мнение при себе и не лезу к его сиятельству с вредными советами…

Чувствовалось, что изучение агрессивных флуктуации континуума не прошло для космобестиолога даром.

Однако при всей своей напористости Штильнер был бескорыстен. Евгеника не имела прямого отношения к космобестиологии, да и косвенного не имела тоже, но профессор отдался новому увлечению с пылом вышедшего в тираж ловеласа, коему вдруг призналась в любви юная красотка.

Им овладела пламенная страсть, свойственная большинству образованных техноложцев, чьи планеты вошли в Галактическую Лигу не слишком давно.