Окалина

Наутро в кузне он работал один. Дед Панкрат опять прихворнул, бог знает, на какой срок. В таких случаях Устин просил себе помощника. В молотобойцы ему обычно выделяли расторопного, смышленого паренька Колю Осенкова. Подойдя к правлению колхоза со своей просьбой, Устин увидел толпу: шло утреннее распределение людей по работам. На крыльце стоял Васенин и, взмахивая единственной рукой, отдавал распоряжения, суть которых Устин пытался уловить по выражению лица председателя.

— Нынче будем так: кого покрепче — сено возить, кого послабее — картошку полоть. А главную силенку для жатвы копите, бабоньки. Хлеба эвон какие подходят! — негромко, но твердо говорил Васенин.

Женщины выкрикивали свои встречные заботы, вопросы:

— Мыло сулил добыть, председатель. Где ж оно, мыльце?

— А соль когда привезут?

— Так-так, бабоньки, — тянул Васенин. — А чего Корюшина тесу не просит?

— Ты же скажешь, тес на коровник нужен, — усмехнулась Нюра.

— Вот, бабоньки, — подхватил Васенин. — Берите пример сознательности с трактористки Корюшиной.

Женщины не успели отреагировать на слова председателя, как Нюра снова подала голос:

— Ты мне не доски, а мужика подай… Будет ненаглядный рядом, будут и доски и все другое…

Одна из женщин небольно шлепнула по затылку вертевшуюся возле нее девочку, прикрикнув: «Марш домой… чего уши развесила?..»

— Да-а, что так, то так, — почесывая висок, сказал Васенин. — Вдов и солдаток у нас полсела, а тут вот еще девки подрастают. — Он чиркнул глазами по стоявшей у завалинки стайке пятнадцати-шестнадцатилетних девчонок с граблями в руках. — Им тоже ненаглядных подавай. А где их взять-то?.. Подождем — до победы…

В черном раструбе репродуктора на столбе что-то зашуршало, потом прорвался, сурово-торжественно зазвучал голос Левитана:

— …советского информбюро…

— Тихо… — начал было Васенин и замер на полуслове, люди тоже разом смолкли: муха пролетит — услышишь.

— …вчера, третьего июля, преследуя отступающего противника, охватывая фланги его группировки, танкисты Третьего Белорусского фронта с северо-востока, Первого Белорусского фронта — с юга, ворвались в город Минск! К исходу дня столица советской Белоруссии была полностью освобождена от немецко-фашистских захватчиков!..

Дальнейшие слова диктора, сообщавшие о количестве окруженных под Минском гитлеровских войск, потонули в разноголосых криках «ура!»

Устин стоял недвижно, не находя повода вписаться в общее ликование небольшой толпы пестро и бедно одетых людей.

— Слышь, Устин? Наши войска Минск взяли! — подбежав к нему, закричал Васенин и обнял его. Устин улыбнулся растерянно, не понимая все же истинной причины торжества земляков.

Тогда Васенин схватил какой-то прутик и, приговаривая: «Отойдите, бабы, отойдите-ка», — вывел на песчаной земле неровными буквами слово «Минск».

Устин закивал, взялся за воротник гимнастерки и распахнул его, словно ему стало жарко.

Чуть погодя, когда люди разошлись, он подошел к Васенину и жестами пояснил, что Панкрат занемог и в кузню, на пока, надо послать бы Кольку Осенкова.

— Николаю вчера повестка пришла, — сказал Васенин и помахал рукой, растолковывая. Помолчав, тихо добавил: — А моя Танька прямо-таки присохла к парню… И не дай бог, если чего такое с ним… Пропадет с тоски девка…

Этой глубоко тайной тревогой Васенин мог смело поделиться сейчас лишь с Устином, мудро глядящим, но безответным, как икона.

Однажды в погожий, но холодный осенний полдень Устин, не дождавшись Панкрата, сам стал готовить оснастку к сварке. Насеял «орешка», песку, зубилом нарубил из прутка заготовок, посовал их в огнедышащий жар очага и пошел на солнышко покурить. На дороге он скоро увидел Павлика с узелком в руках. «Вот уж и завтрак идет», — Устин заулыбался подошедшему сынишке. Пока закусывал, Павлик взял фанеру и мел, писал ему слова и цифры, сообщал домашние новости: помог мамке подмести двор, рубить капусту…

Устин грубовато прижал Павлика к груди, словно давая послушать в своем немом теле биение ласкового сердца.

Тут в дверном проеме показались конюх дед Гаврила, а за ним две лошадиные морды. Конюх жестами пояснил цель своего прихода, оставил лошадей у коновязи и, войдя в кузницу, сел на скамейку рядом с Устином. Устин не спеша докурил самокрутку, достал ящик с набором подков и ухналей и, взяв с наковальни молоток, вышел на волю, к лошадям.

Старая рыжая кобыла с потертыми боками и провисшим брюхом сонно стояла на разъехавшихся в стороны коротких ногах, словно бы обутых в изношенные башмаки. Копыта бугрились кольцевыми наростами, загнутые края были исщерблены и потрескались. Устин жалостливо погладил кобылу по загривку, затем поднял и осмотрел правое копыто с остатками старой стертой подковы. Не работа, а наказание — чинить такие копыта. Панкрат тут не смолчал бы, и для кобылы, и для конюха нашел бы ядреное словцо. Устин же молча и скоро подковал конягу, обрезал и напильником зачистил щербатые края копыт. Кобыла будто новую обувку приобрела — крепко стояла на скользкой траве и казалась помолодевшей.