Охота

Я никогда еще не видел обнаженной женщины. Те, которых изображали на живописных полотнах, были всегда гладкими от шеи до пяток. Везде гладкими, совершенно гладкими. У Адели же из подмышек торчали пучки черных кудрявых волос, такие же волосы вились на лобке, и это показалось мне аномалией. Кровь моя заледенела в жилах. А это коварное создание уже укладывало меня прямо к себе на живот… и дальше я ничего не помню… помню, что она руководила каждым моим движением, направляла меня, и так — до последнего освободительного содрогания… А когда все закончилось, сказала с улыбкой:

— Девственник! Я была в этом уверена! Вот и отлично, значит, везти теперь будет — весь год!

Я был разочарован. Значит, вот как все бывает… Краткое содрогание, недолгое ослепление… А мои друзья по Царскому Селу уверяли, что это

открывает им двери в рай… Наверное, я просто не умею взяться за дело как следует… Адель предложила попробовать еще разок, но я не захотел, отказался. Не потому, что был пресыщен, нет, мне казалось, что такое грубое, такое вульгарное наслаждение меня недостойно. Бесстыдно предложив себя, эта опытная женщина отклонила меня от моего намерения, от моей миссии. А я не такой, как другие. Я поборник справедливости, поборник же справедливости не позволяет себе развлекаться, не сделав дела, которому выбрал служить. Я повторял и повторял себе это, а в голове крутилась мыслишка о том, что сам-то Пушкин вовсе не отказывал себе в таких животных удовольствиях. Ходили слухи, что он был весьма охоч до физической любви. Адель смотрела на меня, сверкая белыми грудями, руки она подложила под затылок, на губах бродила насмешливая улыбка, а я… я путался в брюках, не способный вставить ногу в штанину.

— Ну и как? Тебе понравилось? — спросила наконец она.

— О да… — пробормотал я. — Дивно, дивно, чудесно… Благодарю вас…

— Придешь еще?

— Не знаю… может быть…

Я был багровый от смущения, руки мои дрожали. Может быть, это сам дʼАнтес, этот посланец Сатаны, этот дьявол во плоти, подослал мне гурию, чтобы отвратить от цели? Я задумался, ждет ли девушка оплаты за подаренные мне радости, и если да, то — сколько надо ей заплатить. Двадцать франков? Или пятьдесят? Я неуверенно достал из кармана три луидора. Она, смеясь, приняла их:

— Как тебя звать-то, мой принц?

— Александром.

— Вот и ладно, успеха тебе у женщин, Александр! А мне пора возвращаться туда, в танцевальный зал. Меня там ждут. Давай-ка подвезу!

Она говорила так властно, словно точно знала, что я не могу не подчиниться. Я и подчинился. Новый фиакр доставил нас на авеню Монтеня. Разливы оркестровой музыки были слышны издалека. Мелькнула мысль, что этот грохот должен помешать мирному сну Жоржа дʼАнтеса. Но может ли Дантес спать спокойно после того дня, как он столь сознательно, столь злодейски застрелил Пушкина? У него же на совести убийство!

Входной билет в «Мабилль» стоил для кавалеров пять франков, для дам — один франк. Танцевать на улице было уже слишком холодно, зато внутри, в помещении — что за жара, что за сутолока, что за грохот! Пестрая, разноцветная толпа трясется, будто в лихорадке, женщины напропалую виляют задом в бешеном ритме «chahut» — как он все-таки малопристоен, этот танец, придуманный в середине века, по-русски для него и названия-то нет никакого… Юбки летят по воздуху, рты смеются, лбы от непрерывного адского кружения покрыты потом… Женский визг время от времени перекрывает звуки оркестра… На родине я никогда не присутствовал при подобном безобразии, никогда не был в таком месте. И, глядя на стольких людей с безумно-радостными взглядами, думал, а не провалился ли я внезапно в ад наслаждений? Именно что в ад, не вознесся в райские кущи! Эти люди, беззаветно преданные пустяку, ерунде, какую вину искупают они здесь, в самом пекле? Воздух провонял мерзкими духами. Публика совершенно явно состояла в основном из легкодоступных и падких на удовольствия лореток, девиц на час, сбитых с панталыку буржуа, лжеденди, ищущих фортуны, идущей прямо в руки… Адель словно наэлектризовали: просто-таки застоявшаяся цирковая лошадь, которую выпустили наконец на манеж. Она немедля меня бросила, пойдя за седеющим толстячком с усами и бакенбардами, на пузе которого висела в два ряда золотая цепь с довольно грубыми звеньями, вся сплошь завешенная брелоками. Удаляясь, моя странная подруга послала мне знак рукой, потерев пальцами так, будто сминала шелковую бумажку. Что бы это такое могло быть? Но что бы то ни было, едва она скрылась из виду, я направился к двери.

На улице моросило, вскоре дождь разошелся всерьез. Было страшно трудно нанять экипаж, чтобы добраться домой, на улицу Миромениль. Здесь, в коридоре, ведущем в мою комнату, я столкнулся с Даниэлем де Рошем, выходившим из своей. Он провел вечер во Французском театре, и отчет его прозвучал так: не стоило даже из дому выходить! А когда узнал, что я только что из танцевального зала «Мабилль», стал меня поздравлять:

— Это одно из самых посещаемых в столице мест! Там собираются и сливки общества, и отбросы его. Ну, нашли обувку по ноге?