Охота на президентов или Жизнь №8

И их бурные, продолжительные аплодисменты переходили в непрекращающиеся овации.

Был я в этом амэурыканском АУНе. Большой и местами светлый обком партии. С наглядной агитацией, со скульптурами Вучетича и Церетели. Спросите, что меня больше всего поразило там? Отвечу как есть. Обшарпанные драные кресла в залах заседаний и выдранные из подлокотников лингофоны с наушниками, те самые, по которым идёт перевод. Какой там обком партии… сельский клуб made in USA, блин! Амэурыка, Амэурыка… (петь на мотив заокеанского гимна).

О-о, демократия! химера из химер!

«На грани тысячелетий наш мир совершил глобальный переход из марксистско-капиталистической формации в прогрессирующую фазу постидиотической хренократии»

Юрий Д. Петухов

Но больше всех Амэурыку и демократию любили в обновлённой Эрэфии, которую люди знающие и понимающие с августа девяносто первого года называли звучно и красиво — Россияния.

В Россиянии не было противников демократии. В Россиянии вообще не было недовольных.

Зато был в Россиянии один самый главный и самый страшный оппозиционер. Настолько страшный, что когда он на площадях начинал сверкать белками, скрежетать зубами, играть желваками и вопить: «Долой антинародный режим!», все со страху разбегались по домам, сидели тихо-тихо и думали про себя — уж лучше пусть режим проклятущий остается, пусть уж иго поганое, иноземное, американское, только не этот чтоб!

Вот такой страшный был оппозиционер.

И был он лучшим другом старика Ухуельцина. Поэтому в народонаселении его так и звали, ласково и душевно, — Ельцюганов, а иногда — Зюгаельцин. Но настоящее его имя было поп Гапон.

Частенько сидели они со стариком Ухуельциным, пили водку и ругали демократию.

— У-у, сука! — твердил старик Ухуельцин.

— Сука, — подтверждал поп Гапон.

— Да при царе, понимать, я б их всех к ногтю! Всех, понимашь, жандармами…

— Дык ты ж сам царь? — не понимал поп Гапон.

— Царь, — соглашался старик Ухуельцин.

— А чего ж не слушают?

— Сволочи, понимать…

Нет, не любили они демократию.

Однажды старик Ухуельцин в сердцах принял указ об отмене обязательного школьного образования. Поп Гапон тот указ подписал и утвердил в Полубоярской Думе большинством хорошо оплачиваемых оппозиционеров. Но спросил у друга:

— А внучок как же?!

Старик Ухуельцин подумал немного, дня три, и отправил внука на учёбу в Англию. Вот так.

Народным защитником был поп Гапон.

А жены их в то время на балконе вязали носки. Одни на двоих. А потом, как свяжут, давай викторину устраивать и в фанты играть. Позавязывают мужьям глаза колготками, поставят их на карачки — и ну те ползать, фанты искать. Кто первый схватит зубами, тот и выиграл, тому и носки.

Поп Гапон завсегда ловчее был. Но выигранные носки не носил. А брал их с собой на площадь, натягивал на чучело старика Ухуельцина.

И начинал вопить:

— Долой, понимать, антинародный режим! И сжигал чучело вместе с носками на страх и без того запуганному народишку… Частенько они менялись местами. Любил старик Ухуельцин в народ ходить. Переоденется, бывало, как багдадский халиф, в сермягу — и в народ. Но народ со страху ничего не замечал.

Впрочем, что это я о чём-то былинном и кондовом, какой там народ, так, людишки какие-то, ни то ни сё — «сволочи всякие, понимашь», как говаривал один матёрый старик.

Старику Ухуельцину всё время что-то шпунтировали, шунтировали и пересаживали. То ему сердце возьмут и пересадят, то уши, то к голове новое тело, толще прежнего, пришьют. И сколько он ни говорил — не надо, понимашь, нескромно это, — врачи-вредители его не слушали — соберут консилиум, пошушукаются злобно, и пересадят что-нибудь. А чтоб народишко не перепугался, и вовсе, объявят — дескать, срочно заключен в клиническую больницу и прооперирован… по поводу насморка и гриппа! А особо доверенное лицо добавит важно: «Во время операции президент работал с документами».

И народ сразу успокаивался. Главное, чтоб не сообщали, что там в документах!

За полгода до исхода в обетованную Ерец Исраэль Мо-ня купил себе черную хассидскую шляпу и отрастил пейсы чуть не до пола (он их начал отращивать ещё за год). Так и ходил. Презирая всех вокруг. Ненавидя Россию-суку. И тоскуя о первородстве.

Ходил до тех пор, пока одна проститутка не подложила Моне свинью. Она его привязала ночью к спинке кровати — за пейс. И отвалила. Моня едва не оторвал себе голову. Ещё б немного и схлопотал бы инфаркт или вялотекущую шизофрению. Пока понял, что к чему, чуть с остатков ума не сошел.

Дело пахло холокостом.

И надо было принимать меры.

Перво-наперво Моня разослал по всем прогрессивным редакциям письма с пламенными обличениями махрового и зоологического антисемитизма в Россиянии…

Потом выступил на «Ухе Московии». Горячо и пылко.