Окно в Европу

Вскоре к этим интересным новостям добавились другие, еще более тревожные. Слух прошел, что серебряную куну сильно облегчат, а то и вовсе заменят римской деньгой из железа под названием дендрарий. Еще толковали, что все серебро и золото с Руси вывезут в Рим, а кто заначит хоть монетку, тому будут ноздри рвать, бить батогами и в рудники ссылать навечно. Услышав про такое, купцы стали прятать товар, а поселяне – копать ямы да схроны для зерна. Торжище враз оскудело, будто вся скотина сдохла, рыба повывелась, а груши с вишнями осыпались и сгнили. Правда, новорусские ходили птицей гоголем и выставляли в своих лавках бархат и парчу, зеркала веницейские, камни яхонты, фряжские вина, икру с балыком и прочую роскошь. Горевать им не было нужды – кто вел дела с Хазарией, мог полагаться на защиту кагана и полновесные хазарские тугрики.

Однако счета в Новеградском банке, а также в Тверском-Ямском, Первом Сибирском и других стали усыхать. Деньги куда-то утекали, частью в кубышки, а частью в иные края, превращаясь по дороге в талеры, шекели, пиастры и даже в польские злотые, в которых золота было столько, сколько мяса в постных щах. Цены на соль, пиво и хлеб взлетели, и за любым товаром, какого прежде было без счета, ломились толпой. При этом вдруг возникло изобилие оружия – в Киеве и больших городах винтарь продавали за четыре куны, а кое-кому он доставался за бесплатно. Только знай, где искать! Большаки собирали дружины, и с винтарями у них не было проблем. Появилось у них и другое: маузеры «консул», пулеметы «Юлий Цезарь» и безоткатные орудия «Сципион».

Власти не то чтобы спали, но дремали. Князь, по наущению Близняты, распустил на время Думу, объявив, что соберет лучших людей во дворце, дабы выслушать священства трех религий. Срок этот близился, и казалось, что надо сделать лишь одно, но мощное усилие: выбрать достойную веру и привести к ней подданных, распрощавшись с прежними богами. Пусть со смутой это случится, с неустроением и рыданием, но вскоре все изменится – отрыдает народ по старому, примет новое, улягутся глупые слухи, куна вес не потеряет, а налоги хоть и возрастут, но такая уж в мире тенденция, все дорожает потихоньку-полегоньку, в том числе и нужды государства. Так ли, иначе, но жизнь устаканится, и ляжет новая дорога прямиком в Европы сквозь пробитое окно, и потекут в то окошко купцы иноземные, и академики мудрые, и невесты-принцесски, и мастера-архитекторы, и парижские девки, что пляшут танец завлекательный канкан, и прочие полезные художества. Словом, все флаги будут в гости к нам!

Так рассуждала власть в лице государя Владимира и ближних бояр, склонявшихся к латынской вере. А вера и правда хороша – не то с какого бодуна главенствовать бы ей в Европах?

* * *

Ребе Хаим пел:

Как лань желает к потокам воды, так желаетдуша моя к Тебе, Боже!Жаждет душа моя к Богу крепкому, живому;когда прийду и явлюсь пред лице Божие!Слезы мои были для меня хлебом день и ночь,когда говорили мне всякий день: «где Бог твой?»

Вспоминая об этом, изливаю душу мою, потому чтоя ходил в многолюдстве,вступал с ними в дом Божий со гласом радостии славословия празднующего сонма…

Нежана слушала пение, сидя в горнице у распахнутого окошка. Голос у ребе был звучный и сильный, даже удивительно, как вмещался этакий голосина в тщедушном теле Хаима. Пел он на неведомом Нежане языке, но очень чувствительно. Даже слеза пробирала.

Что унываешь ты, душа моя, и что смущаешься?

Уповай на Бога;ибо я буду еще славить Его, Спасителя моегои Бога моего.Унывает во мне душа моя;посему я вспоминаю о Тебе с земли Иорданской,с Ермона, с горы Цоар.

Бездна бездну призывает голосом водопадов Твоих;все воды Твои и волны Твои прошли надо мною.Днем явит Господь милость Свою,и ночью песнь Ему у меня, молитва к Богужизни моей…

Хайло упражнялся в огороде с шашкой, рубил лозу, воткнутую в плетень, а иногда сшибал лихим замахом незрелое яблоко с ветки. Здесь же был и попугай – устроился на яблоне, склонил головку и посматривал на хозяина блестящими глазками. Должно быть, прыжки Хайла взад-вперед казались птице очень забавными. Попугай считал, что это представление устроено только для него, а другой человек, хозяйский приятель, поет, чтобы подбодрить хозяина к маханию железкой.

Ребе пел: