Око Судии

Сорвилу показалось, что она прожгла и прорезала все насквозь, как будто что-то горячее проплавило снег.

И раб произнес слово на сакарпском, так внезапно и так отчетливо, что Сорвил чуть не подскочил.

— Война…

Он испытывал к этим людям благоговение. Их изысканная утонченность. Их запутанные традиции. Их вера и их колдовство. Даже их рабы, казалось, обладают загадочной силой.

Одну стражу за другой Сорвил неподвижно лежал на койке, прикрывая рукой непонятный волдырь на ладони. Где-то рядом в темноте спал, растянувшись на земле, Порспариан, его дыхание время от времени нарушал кашель и сопение. Сорвил решил, что, когда выучит наконец язык, будет дразнить раба, что тот храпит, как старуха.

Шум Священного Воинства утих, иссяк, так что молодому королю стало казаться, что остался только его шатер, сиротливо стоящий на вытоптанной равнине. Наступило мгновение полной тишины, момент, когда замерло биение каждого сердца, приостановилось каждое дыхание, и на все вокруг пала немая неподвижность смерти.

Он просил смерть забрать его. С того дня, как погиб отец, Сорвил впервые приблизился к молитве.

Потом он услышал нечто. Сперва звук был слишком широким, так что невозможно было выделить его из тишины, как будто некие крылья распростерты во все небо, так что сами становятся небом. Но медленно из глубины проступали очертания, прерывистый гул, не имеющий единого источника, а рожденный несколькими. Сорвил долго не мог определить направление и, охваченный паникой, на секунду вообразил себе, что звук идет из города и что в нем слились крики и вопли его людей, гибнущих под мечами темнокожих захватчиков.

И вдруг он понял…

Аисты.

С ночных холмов неслись клики аистов. Так было всегда, каждую весну. Легенда гласила, что каждый из аистов пел своей звезде, перечисляя сыновей и дочерей, моля за них, выпрашивая благополучия бесчисленным поколениям тонконогих пернатых созданий.

Сорвил наконец задремал, согретый мыслями о матери и воспоминаниями о том, как он в детстве впервые приехал на Священное Гнездовье. Он помнил ее красоту, угасающую и бледную. Он помнил, какой холодной казалась ее рука, когда прикасалась к его руке — словно судьба уже тогда взялась разжимать хватку, которой мать держалась за жизнь. Он помнил, как с восторгом смотрел на тысячи и тысячи аистов, которые превратили склоны холмов в белые террасы.

«Знаешь, Сорва, почему они прилетают сюда?»

«Нет, мама…»

«Потому, малыш, что наш город — Прибежище, ступица Колеса Мира. Они прилетают сюда, как пришли сюда однажды наши предки…»

Ее улыбка. Самое простое и понятное на свете.

«Они прилетают для того, чтобы их дети были в безопасности».

В ту же ночь он рывком проснулся от мгновенного ужаса, как просыпается часовой, которого застали задремавшим в ночь накануне великой битвы. Вокруг все вертелось в тревоге и хаосе. Он сел, тяжело, со всхлипом, дыша, и в ногах постели увидел отца, который, повернувшись к нему спиной, плакал по покойной жене.

Матери Сорвила.

— Папа, не плачь, — прохрипел Сорвил, глотая слезы. — Она смотрит… Она наблюдает за нами, до сих пор.

При этих словах видение выпрямилось, как делают гордые люди, когда их жестоко оскорбили, или сломленные, когда глумятся над потерей, которая оказалась сильнее их. У Сорвила сжалось горло, стало жарким и тонким, как горящая соломинка, так что стало невозможно дышать…

Призрак Харвила повернул обожженную голову, показав безглазое лицо, лишенное надежды. Из разорванных доспехов со стуком попадали жуки, разбегаясь в темноте.

«Мертвые не видят», — беззвучно отрезал призрак.

Рассвет был еще только лишь серой полоской на востоке. Но бесчисленные лагеря уже были свернуты, палатки и шатры собраны, растяжки смотаны и погружены в обозы. Люди ловили в ладони свое дымящееся дыхание, вглядывались в вымороженную даль. В сумерках били копытами и жаловались навьюченные лошади.

На упряжке из двадцати быков жрецы доставили к самой высокой точке в округе, холму, выложенному древними каменными плитами, огромную колесницу. Рама колесницы была сколочена из бревен, какие обычно идут на постройку кораблей — так она была велика. Каждое из восьми обитых железом колес высотой доходили до верхушек оливковых деревьев. Рабы взобрались на колесницу, развязали узлы, которые удерживали расшитую кругораспятиями парусину. Затем закатали малиновое с золотом покрывало, открыв горизонтально подвешенный железный цилиндр длиной с лодку. Он был сплошь украшен надписями — стихами с Бивня, переведенными на все многочисленные языки Трех Морей, — отчего гладкая поверхность приобретала вид потрескавшийся и древний.

По сигналу верховного жреца рослый евнух поднял молитвенный молот… и ударил. Прозвучал Интервал, разносящийся далеко в воздухе, звучный набат, который необъяснимо вздымался из тишины, не нарушая ее, повисал в ушах и таял, растворяясь едва различимыми тонами.