Окраина пустыни

— Я говорил, девочки, не в том смысле, что вы — девочки, а в том, что думал — первый раз в Москве, а раз нет, то какие обиды, — с наслаждением чмокал губами Шелковников, грызя сыр.— Я никого не хотел обидеть.

Студентки дробно рассмеялись, выставив подковками острые, мелкие зубки, сок плескался в их руках, от них круто разило духами.

— А поселили их неподалеку, совсем неподалеку, — плел быстро Шелковников, азартно подмигивая Грачеву. — И чайник уже запасен, пора и гостей звать, верно? Всухую никакая сессия не пойдет, верно? Смазать бы надо! А?

— А вы-то где живете? — напористо спросила опять та, что потолще. — А то все про нас, а вы?

— Мы— хорошие ребята, мы — ребята-акробаты, —бойко частил Шелковников. — Ваш этаж. Вы— от лифта налево, мы— от лифта направо. Самый конец— 423! Не путайте с чеченцами, знаете, Аслан такой, черный, знаете? Они в начале — 403, а мы в конце, где окошко и огнетушитель, представляете? А это— вот самый товарищ Грачев, учитель и вождь, вот он!

— Ой, а он нам столько про вас наговорил такого, — пропела толстая. — Что уж…

— И такого прям, ну тако-о-ого, — подтягивала вторая, и глаза ее маслились остреньким, распутным любопытством. — Даже боязно стоять рядом, такой вы…

— Это он шутит так, — важно сказал Грачев и, посмотрев, допила та девушка кофе или нет, сухо осведомился, — девчонки, ну так как насчет перепихнуться?

Шелковников задохнулся ломтем колбасы и поспешно забулькал соком.

Студентки осеклись, разом побагровели, дохлебали скорей сок и, устроив поудобнсс сумки на плечах, ушли, стуча вперебой каблуками, презрительно фыркнув на прощанье.

— Да девочки! — воскликнул умоляюще Шелковников, простирая вслед свободную от вилки руку и досадливо крякнул. — Всю малину обложил! Как с утра начал—так и дуреешь. И ведь такие хорошие бабы, эх, да что с тобой баландить?! Да ты хоть знаешь, сколько они с собой жратвы навезли? Колбаску, огурцы — все домашнее, орехов — мешок. Самогона… Три литра самогона! И ведь голодные, как собаки, — очень хотят. Как кошки лезут, эх. Ну да ладно, хоть ты и сволочь, — утешил себя Шелковников, — все равно. Наши будут.

Грачев оглянулся опять: белобрысый очкарик уже вцепился в сумочку этой девушки, но все рассуждал, поводя руками, а она крепко сжимала пустой стакан, бережно, как букетик, и посматривала в сторону— надо нести на мойку.

В буфет завалились Хруль, Аслан и еще пара смазанных лиц. Хруль радостно махал им рукой, бурчал что-то, кивал, хохотал — все они разом смотрели на Грачева. Он почувствовал — темный ветер осенил его лицо и плечи, его покрыла тень. Стало слышным всеобщее жевание, плеск воды на мойке, звяк монеты о тарелочку у кассы, шорох ветра за окном, шепот крови испуганный.

— Ты бы сходил к администраторше, —вымученно улыбнулся Грачев, осушив стакан сока. — Просит.

— Сам сходи, — скривился Шелковников. —Ты ее раскочегарил, ты и утешай, верно? Уже мхом заросла, а все не наестся… А муж живет и не знает, женись так, твою мать… Как же она меня достала, тошнит, вспомню —тошнит. Гора сала, все висит, тьфу! И все чего-то про жизнь говорит. «А ты доволен жизнью? Есть у тебя радость?» Тоже мне — цветочек, да ну ее! И все ты выпендриваешься. Есть же хорошие крепкие девки, голодные, дают, ничего не надо. Кончится сессия — поедут и мужьям и деткам. У толстой, что Олька, — двое детей. Ну чего ты их обидел? Вот на хрена? Тебе что — уже ничего не надо? Только в крыс пулять? Да на кого ты все время пялишься?!

Белобрысый устал выступать и потащил сумку к выходу. Девушка меж столиков пробиралась к мойке.

Грачев бросил:

— Ну ты давай, — и понес свой стакан туда же.

Застолье Хруля смолкло и напряженно глядело в стаканы и тарелки.

А Грачев сначала увидел бледную до просвсченности руку, утверждающую на цветастой, желтой, красной, зеленой клеенке стакан, только руку, а потом вздымающейся медленной волной поднялось и неслось навстречу лицо, растущее, плывущее, заклубившесся и распавшееся от напряжения в стороны от чистых, пронзительно синих до крика глаз, и ма-ленький твердый подбородок взлетел на выдохе вперед на тонкой, белокаменной шее, и вся она напиталась движеньсм, неостановимым, чтобы плыть и далыше без него, не видя, протекать мимо ладным, стремительным телом чужим, навсегда.

— Ничего у меня сегодня не получается, — признался ей Грачев.

Он перегораживал ей путь. Он понимал, что все его сокровище — это крупинки от ее жизни, крупинки, крохи от ее волшебных дней, непредставимых вечеров, огромных, как простые судьбы, ночей, великих таинств пробуждений, неохватимего простора весен вечных и лет, и только крупинки — ему, пока она не догадается, что надо обойти его, и обойдет, лишь шаг в сторону и вперед.

— И тут еще вы, — говорил он спеша. — Как отблеск от… Хотя я во все такое не верю. И вы, наверное, то же самое — неправда. Но ничего поделать не могу… Пока вижу— не могу прямо взглянуть. Как в пропасть — голова сразу кружится.