Октябрь. Память и создание большевистской революции

«Небо слезы осенние над могилами льет, – говорилось в одном стихотворении. – Вашу доблесть отважную закрепим мы борьбой»[171]

. Эти новые «красные похороны», по мнению «Известий», принципиально отличались от похорон послефевральских дней подлинностью чувств, которые они вызывали. «Сегодня, – писала газета о шествии 17 декабря, – не было никаких лицемерных слез, вздохов и причитаний, с которыми в марте шли Родзянки, Милюковы и Гучковы к могилам павших борцов»[172]

.

Оппозиционная пресса, напротив, не видела в этих похоронах коллективного и гармоничного действа, способного вдохновить присутствующих на поэтический полет воображения или революционный трепет, и подчеркивала пустоту этих церемоний. На них не присутствовало ни одного священника, писала газета «Дело народа», хотя «Газета для всех» отмечала, что «у Иверской часовни тысячи свечей теплятся возженные руками верующих»[173]

. Один из обозревателей поместил захоронения у Кремлевской стены в контекст древних сражений на Руси, подчеркнув вековые традиции оплакивания павших, но отметив, что на этот раз «не враг убил в чистом поле сыновей российских, [а они] погубили друг друга»[174]

. Умеренная социалистическая и несоциалистическая пресса попытались также сделать из жертв государственного переворота мучеников. Торжественное захоронение десяти юнкеров на Смоленском кладбище в Петрограде в начале ноября было оплачено Петроградской городской думой, но у нее не было ни организационных, ни финансовых ресурсов, достаточных, чтобы сравниться с грандиозными красными похоронами в Москве.

Небольшевистская пресса, описывая новые похороны, рассказывала свою собственную историю – историю о нелегитимности нового режима. В противопоставление сообщениям большевистской прессы об эффективной организации и большом эмоциональном воздействии, оппозиционная пресса создавала впечатление похорон, спонтанно организованных разрозненными группами, чаще всего расплывчато определенными словосочетанием «социалистическое студенчество». Вразрез с декларировавшейся идеологией, присутствие на похоронах представителей офицерского корпуса, городского самоуправления, Комитета спасения Родины и революции, а также отправление церковных обрядов и служение литургии создавали иную картину легитимных центров власти в стране[175]. Запланированные похороны около 40 юнкеров и студентов в Москве несколько раз откладывались «со стороны “товарищей”-большевиков», – писала «Газета для всех». Наконец 13 ноября похороны разрешили. Газета описала сцену, напоминающую картины Ильи Репина или Василия Перова с изображением религиозных процессий XIX века. В 10 часов утра шествующие вышли от Московского университета с белыми катафалками, на которых были установлены 33 открытых и 4 закрытых гроба. Гробы были простые, деревянные, без украшений и без венков (деньги, собранные на венки, впоследствии пойдут на учреждение стипендий в вузах). В пути на Братское кладбище в село Всехсвятское под дождем их сопровождала толпа людей (а отнюдь не стройные ряды, описанные в большевистских изданиях), среди которых были студенты, солдаты, офицеры и «много простых людей». Дорога к кладбищу заполнилась «массой народа»; священники отслужили литургию, студенты пели «Вечную память» и «Святый Боже», медленно продвигаясь к церкви Большого Вознесения у Никитских ворот. Вдоль маршрута, пока процессия двигалась от университета к церкви, люди наблюдали, как «все крестятся, на глазах слезы». У церкви процессию уже ждала тысяча человек – больше, чем та могла вместить. «Выглянуло солнышко», – отмечалось далее в статье. Погребение на кладбище сопровождалось выступлениями ораторов: «речь за речью, одна сильнее другой… В это время стояла мертвая тишина»[176].