Октябрь Семнадцатого (Глядя из настоящего)

Шульгин прокомментировал ответ Милюкова следующим образом: "Если бы эта телеграмма не была напечатана (10 апреля 1917 года) в "New York Times", то я лично счел бы ее подложной, до такой степени она не вяжется с тем Милюковым, который, несмотря на все свои прежние грехи, искренне (на мой взгляд) боялся революции во время мировой войны, ибо искренне (как мне казалось) хотел победы России; с тем Милюковым, который на моих глазах заклинал Великого Князя Михаила Александровича принять Престол, переданный ему братом, утверждая, что если Великий Князь откажется, то народу некому будет присягать (разве присяга не есть фрагмент "Божественного права"?), а если не будет присяги, то не будет получено согласия народного на все происшедшее, и Россия разлетится прахом. Или Милюков не знал о роли Якова Шифа в подготовке ужаса, ужаса, принявшего название "Февральской революции"? Если не знал, то надо было узнать прежде, чем (будучи русским министром) отвечать телеграммой на телеграмму этого наглого банкира, поздравляющего русский народ. В качестве чего он позволил себе "гратуляцию"? Поздравлять народы могут короли и президенты и притом от имени народов. А что такое Яков Шиф? Директор банкирского дома "Кун, Лейб и К°". А если Милюков "знал"? ...Во всяком случае, точка зрения на Милюкова должна быть пересмотрена. Ему самому должен быть поставлен вопрос, который он некогда с таким оглушительным успехом ставил императорскому правительству в 1916 году. А именно, должно вопросить Милюкова: его поведение относительно Шифа есть "глупость или измена"? Проходящее ли легкомыслие 1917 года, вполне объяснимое общим кавардаком, царившим в умах всех русских министров, или же коварное, холодное, рассчитанное предательство в течение всей войны?...".[183]

Шульгин, столь выразительно охарактеризовавший поступок Милюкова, прошел мимо одной любопытной детали телеграммы, оставляющей такое впечатление, будто министр проговорился, сказав больше того, чем должен был сказать. Он выставил себя вместе с Шиффом участником "мировой борьбы против средневековья, милитаризма и самодержавной власти". На чьей стороне выступал Милюков в этой борьбе? На стороне России и ее союзников? Едва ли. Быть может, на стороне Германии? Вряд ли. Что же это за третья мировая сила?

В своих воспоминаниях Милюков повествует об одном эпизоде, произошедшем с ним в бретонском городке. "Рано утром, - говорит он, - я спустился в ресторан отеля. В зале сидели поодаль и пили кофе два-три ранних посетителя. Я встретил тут и вчерашнего спутника по омнибусу и с ним разговорился. Не помню почему, разговор зашел о масонах. Он оказался сам масоном и заговорил об их всемогуществе во Франции. Чтобы доказать справедливость своих утверждений, он заметил: если бы мне сейчас здесь грозила опасность, мне было бы достаточно взять вот эту пепельницу и сделать условный жест. Я уверен, что кто-нибудь из присутствующих бросился бы мне на помощь. Проверить его слова не было повода, но они произвели на меня очень сильное впечатление. Мне неоднократно впоследствии предлагали вступить в масонскую ложу. Я думаю, что это впечатление было одним из мотивов моего упорного отказа. Такая сила коллектива мне казалась несовместимой с сохранением индивидуальной свободы".[184]

Это утверждение Милюкова о своей непричастности к масонству интересно сопоставить с его некоторыми высказываниями о членах Временного правительства: "Я хотел бы только подчеркнуть еще связь между Керенским и Некрасовым-и двумя неназванными министрами, Терещенко и Коноваловым. Все четверо очень различны и по характеру, и по своему прошлому, и по своей политической роли; но их объединяют не одни только радикальные политические взгляды. Помимо этого они связаны какой-то личной близостью, не только чисто политического, но и своего рода политико-морального характера. Их объединяют как бы даже взаимные обязательства, исходящие из одного и того же источника... Дружба идет за пределы общей политики. Из сделанных здесь намеков можно заключить, какая именно связь соединяет центральную группу четырех. Если я не говорю о ней здесь яснее, то это потому, что, наблюдая факты, я не догадывался об их происхождении в то время и узнал об этом из случайного источника лишь значительно позднее периода существования Временного правительства".[185]