Ола

– И вручил оный суккуб тебе, Гевара, амулет сатанинский – платок с узлами, что все грехи смертные воедино связывает… Достаньте!

А фратины в ризах зеленых уже на подхвате. Схватили за плечи, рубаху рванули.

…А я о булавке с камешками синими подумал. Не знают, выходит?

– Вот, святой отец!

Открыл я глаза. На черной скатерти лежит платок…

– Ага!

Переглянулись жердь с горбуном, наклонился фра Луне, пальцем длинным шелк ковырнул.

– А узлы где, Гевара? Узлы, спрашиваю, где?

И уже не радость в его голосе – страх. А мне хоть на миг, но легче стало. Успел!

– Узлы где? Где?! Развязал? Да ты же… Ты!… Дернулась его рука, знамение крестное творя. Отшатнулась жердь, побледнела:

– Сатана… Сатана! Vade retro! Vade retro! Уведите его, уведите!

И снова тьма черная в углу – подступает, ползет. Ближе, ближе… Вот-вот схватит, вот-вот в горло вцепится.

Понял я наконец, отчего не спешат тут, в Супреме, отчего подумать дают. Не та мука, что тебя мучают, а та, что сам себя терзаешь. От страха – к надежде, от надежды – опять к ужасу смертному. Да не просто так, а чтобы с толку сбить, чтобы с копыт сковырнулся. Вроде как в яме по кругу водят, только с каждым разом круг все меньше, яма все глубже…

И ведь вправду – не понять ничего. Могут убить – и не убивают. Пытать хотят, на дыбу вздергивать – и не трогают.

Или потомить решили, муки предсмертной похлебать вволю? А для чего тогда про иудеев читать давали? И про маркиза этого проклятого? Или у них тут левая рука не ведает, чего правая творит?

…Не удержался – снова на тень взглянул. Вроде там же она – а вроде и нет. На палец, на ноготок – но ближе подползла.

Покачал я головой, усмехнулся горько. Как же, не знают руки эти! Все знают, потому как голова имеется. А в голове той задумка созрела. Про меня, про Начо Белого. Потому и пугают, потому и бумаги читать дают. Чтобы доспел, значит.

…Не ошибся я! Ползет тень, близко уже совсем. Вот-вот вынырнет Он, Тот, что к таким, как я, приходит…

И чего же со мною сотворить хотят? И колесования им мало, и пытки. Оговорил чтоб кого? Предал?

Или еще того хуже?

То ли шорох прошуршал, то ли дверь заскрипела…

Загустела тень, сомкнулась,Ростом выросла, шагнула.

Вздрогнул я, ледышкой замер.Вон Он, здесь! Пришел за мною!Постояла тень у двери,Молча голову склонила,Повернулась – смотрит вроде,Тьма сквозь тьму глядит на БланкоВновь шагнула, подождала.(А на сердце – ужас смертный.)А потом заговорила —Тихим голосом, спокойным,Словно льдом по льду скользнула:

«Здравствуй, брат! Устал я нынче,Да и ты устал, наверно.Ну так что же? Потолкуем?»

ХОРНАДА XXXV. О том, как Дон Саладо и сеньор лисенсиат в плавание собирались

Заломили руки, вцепились в подбородок, между зубов – клинок холодный.

– Или сам выпье-ешь, Гевара? А то ошибемся – лишку-у плеснем!

Закрыл я глаза, зажмурился. Снова открыл – на рожи их мерзкие взглянул.

Скалятся рожи. Ну, точно – сицилийцы. И говор похож. Так что не зря я Сицилию эту терпеть ненавижу.

– Идите к бесу, – выдохнул. – Сам выпью! Отпустили, к столу подвели. А на столе – чарка глиняная.

– Пей!

Выдохнул я, Деву Святую помянул. Защити, Милосердная! Ведь видишь Ты все, все Ты знаешь!… Глотнул, ничего не чувствуя. Снова глотнул…

– До дна! До дна, еретик. Вот та-а-а-ак! Ну, на здоровьице!

Поставил я чарку, к себе прислушался. Вроде ничего, словно винца легкого выпил…Это пока ничего! А рожи все скалятся, хихикают. Весело им!

– А теперь гуляй, Гевара-а! Где хочешь – там и гуляй. К дружкам зайди – попрощайся, может, и не увидитесь уже-е, разве что на Кемадеро. Да только помни – до заката тебе время. Вернешься – противоядие-е дадим…

Вздохнул я, сам себя ощутить пытаясь. Вот придумали, сволочи!

– Опоздаешь – кровью обделаешься, а после и вовсе-е – сдохнешь. Понял? Яд хороший, верный, и не знает его никто, кроме нас, так что к лекарям и не заглядыва-ай – не помогут!

Кивнул я – и это ясно. Стреножили раба божьего, лучше пут всяких. Одно непонятно – зачем. Так не спрашивать же!

– Ну, чего стоишь? Пошел!

Скривил я губы – улыбнулся вроде бы, значит.

– Дагу отдайте! Без нее – не пойду. Переглянулись.

Отдали.

А по Севилье народ ходит. Ходит, бегает, кричит – и молчит тоже. Живой народ, завидно даже. Мертвый, впрочем, тоже имеется – хотя бы на кладбище монастырском, совсем рядом, за забором серым. А я – ни то ни се. Среднее что-то, почти как прокаженный, только без балахона и погремушки.

Поглядел я на небо, от жары белое, на мостовую каменную поглядел. Никак и вправду попрощаться отпустили-с миром божьим да со светом белым? Добрые они фратины, которые из Супремы!