Олалья

Все утро я ходил от одной двери к другой и обходил просторные, красивые, но опустелые комнаты с поблекшими обоями и дорогими тканями на стенах; одни были темные из-за плотно заколоченных окон, другие ярко залиты дневным солнцем, но все запущенные, опустевшие, неприветливые. Несомненно, это был некогда богатый дом, на который время дохнуло своим опустошительным дыханием и заволокло все густой пылью и посеяло повсюду разочарование; пауки качались повсюду на своих длинных паутинах, пятнистые тарантулы бегали по карнизам, муравьи суетливо бегали целыми полчищами по полу большой залы, где некогда происходили торжественные приемы. Большие мясные и трупные мухи нашли себе убежище в старинной резьбе деревянных панелей, и эти питающиеся падалью противные насекомые, нередко распространяющие заразу и смерть, тяжело летали по комнатам и жужжали на окнах. Из обстановки уцелели где один стул или кресло, где одна кушетка, где большая старинная кровать или монументальное резное кресло, напоминающее трон, одиноко стоящие в пустых комнатах на голом полу, словно острова, затерявшиеся среди моря, свидетельствующие о том, что некогда здесь жили люди. И во всех этих пустых комнатах стены были украшены портретами давно умерших людей. По этим их изображениям я мог судить, в какую знатную и родовитую семью меня забросила судьба, и к какой аристократической и красивой породе принадлежали хозяева этих хором, по которым я теперь так беспрепятственно бродил. Многие из мужчин на портретах были украшены орденами и знаками отличий и имели внушительный и мужественный вид старых благородных воинов; женщины были одеты в богатые и красивые наряды и украшены драгоценными уборами. Большинство полотен было написано рукой великих и известных мастеров. Но не это доказательство прежнего величия произвело на меня особенно сильное впечатление даже и в сравнении с настоящим упадком и безлюдьем этого дворца и с захудалостью этого вымирающего рода. Нет, меня главным образом поражала здесь наглядная семейная хроника этого старинного рода, которую я читал в этом ряде красивых лиц и горделивых фигур. Никогда еще в жизни не видел я так ясно несомненного чуда наследственности в породе, в силу которого все физические черты и характерные особенности рода с изумительной точностью передаются из поколения в поколение. Ребенок родится от матери и растет, и складывается, и становится незаметно человеком со всеми присущими человеку свойствами, которые он приобретает неизвестно как, и наследует общий облик своих родителей и родных, что именуется обыкновенно «фамильным сходством». Он поворачивает голову, как один из его предков, протягивает вам руку, как другой из них, – все это, несомненно, чудеса, которые, однако, утратили для нас свою поразительную изумительность вследствие того, что они постоянно повторяются на наших глазах. Но здесь это изумительное сходство во взгляде, в чертах лица, в осанке всех этих изображенных на портретах представителей разных поколений, смотревших на меня со стен резиденции, – здесь это чудо било в глаза. Оно так поразило меня, что я невольно остановился перед запыленным старинным зеркалом и долго всматривался в свою физиономию, стараясь уловить в ней сходство с тем или другим из моих сородичей, найти то связующее звено, которое сроднило меня с моей семьей, с моим родом. Наконец, продолжая осмотр дома, я отворил дверь комнаты, которая казалась жилой. Это была очень большая комната, обращенная окнами на север, где горы были особенно дики и угрюмы. К самому камину, где еще тлели уголья, был придвинут высокий стул, деревянный, без подушек; пол и стены были голые, общий вид комнаты получался какой-то аскетический, можно даже сказать, мрачный и суровый.

Кроме книг, лежавших в беспорядке тут и там, в комнате не было никаких следов или признаков какой-нибудь работы, развлечения или труда. Присутствие книг в этом доме крайне удивило меня, и я принялся с чрезвычайной поспешностью, подгоняемый чувством страха быть застигнутым, проглядывал одну за другой эти книги, желая ознакомиться с их характером и содержанием. Это были самые разнородные книги: были тут и божественные, то есть священные, и исторические, и научные, все очень старые и преимущественно латинские. На некоторых из них я увидел несомненные следы постоянного употребления и усердного изучения, другие же были порваны и отброшены в сторону, как негодные, как бы в порыве гнева и негодования. Торопливо обходя комнату, я наткнулся на столе у окна на несколько листков простой желтой бумаги, исписанных карандашом. Необдуманное любопытство толкнуло меня схватить один из них и ознакомиться с его содержанием. Это были стихи, не совсем удовлетворительные по рифме и размеру, написанные на современном испанском языке; содержание их было приблизительно такое: