Олег Табаков

Табаков видел, что условность и знаковость теснят на сцене живого человека. Молодые режиссеры более всего думали, в какую позу актера поставить, какое скабрезное слово прокричать в зал, чтобы спектакль собрал публику, имел у толпы успех. Но занудного скулежа, сетований у Табакова это не вызывало. С «аппетитом к жизни» он никогда не расставался, внушая доверие не просто серьезностью, но и фанатичностью отношения к театру. Кроме того, никаких кардинальных изменений в театре ХХI века он не видел. Театр до конца жизни для него оставался рутинным делом. По его мнению, человек, работающий в театре, не может соотносить свой жизненный и эмоциональный опыт с жизненным и эмоциональным опытом сцены. Так что он не видел ничего такого, что могло бы свидетельствовать о каком-то новом пути развития театра, как можно сказать в социально-экономическом плане: вот социализм, а вот коммунизм. Может быть, поэтому усмехался на частый вопрос журналистов: а какова программа театра, где стратегия? В ответ, словно не слыша вопроса, подробно говорил о планах на сезон, на три года…

Действительно, о какой программе театра могла идти речь, когда сама жизнь в начале 2000-х проходила без внятных программ и серьезного осмысления происходящего руководителями страны? То время напоминало ситуацию, когда объявили на самолет посадку, все кинулись занимать места, а когда взлетели, вдруг осознали, что никто не объявил место приземления. Порой было тошно, а выйти некуда. Так и летели, мало что понимая. Ломалось время, заново кроилась история, из театра ушел привычный герой, от него освободились как от ненужности, судорожно искали нового, но мало что получалось. Творческая программа, пожалуй, была в то время только у Петра Наумовича Фоменко, который получил, наконец, вожделенное здание и со своими учениками воплощал все, что накопилось в душе Мастера за долгие годы гонения. Но и он никаких программных речей не произносил.

Табаков на замечания критиков отвечал иногда едко, а часто грустно, признаваясь: «Сегодня героев просто нет, да и не может быть, что-то не шибко помню, чтобы французская революция рождала обилие героев. Все больше Тартюфы или какие-то пакостники, дурачки вроде Журдена. Для меня герои — настоящие, не киношные — просто русские интеллигенты: Лихачев, Солженицын, Астафьев, те, которые умудрялись сохранять достоинство и в прошедшие эпохи и сегодня, так бывает, когда пишешь, думаешь, живешь вглубь». Поэтому он называл имена авторов, режиссеров и часто такие интервью заканчивал словами профессора Серебрякова: «Надо, господа, дело делать!» Казалось, эти слова Табакову очень нравились. Какое-то время (особенно в период репетиций «Дяди Вани») он, помнится, пользовался ими как боевым девизом.

Табаков принял хозяйство театра, у которого было как великое прошлое, так и накопившиеся проблемы последних десятилетий. Чтобы их решать, нужно было иметь не только профессиональную готовность, но и азарт, известную долю авантюризма. Новый руководитель, оставаясь реалистом, сумел принять ситуацию такой, какова она была. Это качество — бесстрашие принятия реальности и бескомпромиссность разрешения трудностей — чисто табаковский подход к делу. Но при этом никогда не изменял своим принципам. Поколение «оттепели» в его лице получило самое деятельное и успешное воплощение. И в деловом смысле он оказался не менее одарен, чем в актерском мастерстве и педагогическом даре. Записной лицедей Табаков был рожден хозяином дела. Судьба распорядилась верно, вручая ему большое хозяйство. На него невольно заглядывались, когда действительно со знанием дела он читал бумаги и отчеты о расходах, приходах, сборах, об окупаемости спектаклей, о том, какие постановки и в какой срок дают профицит. Слушать начинали с улыбкой, но весьма скоро замолкали. Иногда казалось, что он гениально играет новую роль в жизни. Термины в эти минуты звучали в его устах как строчки поэзии. Вот уж кому ликвидация социалистического строя не нанесла урона, казалось, просто освободила от пут, открыла простор для инициативы! При этом его здравый смысл всегда оставался артистичным и удивительно обаятельным. И снова в эти минуты на память приходил его трогательный Илья Ильич Обломов, хотя о реальном Табакове все чаще говорили — «новый русский». Правда, своими подначками и скоморошеством он часто сбивал с толку. Особенно любил это делать по отношению к журналистам.