Оленька, Живчик и туз

— Штамповка! Твои грины у меня, — тут же сообщил ему Живчик, который, оказывается, краем глаза все время за Венедиктом Васильевичем следил. — Слюнтяй пацан правильный, ты к нему не лезь! Как в крови замажешься, так деньги свои назад получишь, плюс еще тысяч пятьдесят гринов тебе подкину, чтобы у тебя интерес к работе появился.

— Я же пока у тебя не работаю! — заметил было опять несколько обнаглевший Веничка.

— Не у меня, а на меня. А кто, вроде Фортепьянова, на меня в нашем районе не работает, тот долго на свете не живет, — объяснил законник.

— Я бы с удовольствием водки выпил, а то денек у меня тяжелый выдался, — сразу же сообразил Венедикт Васильевич поменять тему.

— Сегодняшний день еще не кончился! — заметил Живчик и велел Слюнтяю: — Принеси французской конины, закусь захвати.

16.

Итак, в среду равно в 16 часов 06 минут Оленька Ланчикова спустилась с 18-го этажа Тузпрома вместе с Ророчкой Фортепьяновым прямо в комнате и прямо в гараж, потому что Президентский спецлифт и есть комната. Влюбленные стали садиться в слабо сияющее купе, сладко пахнущее свежевыделанной телячьей светло-голубой кожей. Перед Оленькой распахнулась дверь лимузина, и у нее создалось полное впечатление, что крыло махаона странным образом отделилось от блестящего черного кузова, а потом откуда-то припорхнуло назад и нежно за ними прижалось и притворилось. И словно не по горизонтальной плоскости двинулись они в путь, а вверх, по восходящей, к немеркнущим звездам древнеримской Аппиевой дороги, по восемь рабов с каждой стороны паланкина…

— Детка, — проворковала Ланчикова, — сладкий мой, как же я тебя обожаю! — и поцеловала обтянутый не в пандан с матовой обивкой сидений блестящий маленький череп господина Фортепьянова.

С некоторым скепсисом — уж больно наигранной и торопливой показалась Рору Петровичу очередная ласка Оленьки, — но Основной Диспетчер ответил на поцелуй.

— Миленький мой, — продолжала между тем безошибочно разыгрывать свою партию Ланчикова, — какой все-таки ужас, что тебе приходится отдавать 40 % этим дармоедам.

— Какие еще 40%? — забеспокоился господин Фортепьянов.

— Все, все я знаю! Ведь одних только межпромысловых коллекторов пришлось тебе, мой дорогой, построить свыше шестисот верст! А сколько компрессорных станций и охладителей ты соорудил? Пальцев на руках не хватит. Ведь никто кроме тебя о вечной мерзлоте не позаботился…

— Что ты несешь? — недовольно поморщился Рор Петрович.

— Жалко мне, Ророчка, жалко до слез, родненький мой, что не все нам с тобой, — Оленька тут же поправилась, — то есть, не все тебе одному принадлежит.

— Ты что дегенерата Гужеева начиталась? — догадался Рор Петрович.

— Не такой уж он дегенерат, хотя все воду мутит.

— Не волнуйся ты так, Оленька, — улыбнулся тут господин Фортепьянов, поняв вдруг, какая хозяйственная девочка ему досталась. — Все в полном порядке. С моей, вернее, с нашей шестидесятипроцентной части всех тузозапасов, этим, как ты точно выразилась, дармоедам достается всего по полдоллара налогов с каждого децикубокилометра туза. А с их государственной сорокапроцентной части собственности с того же каждого децикубокилометра достается тоже не много — всего лишь по доллару. Государство, как и все остальные акционеры, у меня только дивиденды получает и больше ничего! За свои 40% акций всего лишь полтора процента от прибыли! Ведь и тот и другой туз разделяется только по документам, а транспортируется, находится внутри моих тузопроводов, и поэтому разница не велика. Ты не забывай, дорогая моя, что одна только Тузомагистраль “Дружба” — это больше, чем БАМ, КамАЗ, ВАЗ и “Атоммаш” вместе взятые! Шесть ниток из Западной Сибири, из Уренгоя в Ужгород, это шесть труб длинной 4450 км! И проложены эти шесть труб через вечную мерзлоту и тысячи километров болот, через Урал и Карпаты, через Обь, Каму, через твою Волгу, через Дон, через Днепр — всего через восемьсот рек. И пока все это я держу в руках, Тузпром так просто у меня не отнять, — несколько патетически закончил свою речь Рор Петрович. И тут же нежно и трогательно расстегнул верхнюю пуговку синего платья с золотым узором из люрекса, выпростал из черного бюстгальтера белую Оленькину грудь и стал ее целовать.

Оленька же в свою очередь стала брильянтовыми пальчиками щекотать одно Ророчкино ушко, а другое нежное ушко целовать сахарными губками, — у Оленьки к ушкам с отрочества непростительная слабость.