Оленька, Живчик и туз

Только тут Венедикт Васильевич понял, почему он сегодня жив остался. Очень вовремя Оленька к нему прилетела и удивительной подсказкой спасла ему жизнь. Оказывается, не только Фортепьянова кончить и не на всякое баловство нужны Живчику авиамодельки, а для серьезных кокаиновых дел. Все оказалось одно к одному…

Опять разлили по бокалам коньяк, и законник велел Додику:

— А ну, профессор, тост говори! А то смысл жизни у меня пропадает — жрем, как свиньи.

Додик оттянул локоть, встал и, подстать разговору, выдал:

— За наших друзей на Западе!

— Во на умняк сел! Когда ты, дешевка-профессор, был на Западе в последний раз? На халяву на ленинские конференции по парижам ездил? А за свои бабки пробовал ты хоть раз там оказаться? Руку сунешь в карман, мелочишки не найдешь, и тут же оплюют тебя ядовитой слюной. Тогда, дурында, сразу ты просечешь: на Западе друзей в природе нет — у них даже понятия такого не существует. А на Востоке еще хуже. Чуть слабинку дашь, отвернешься — и тут же тебе вдуют под первое число, вот и вся дружба. Я им жизнь райскую устроил, а они каждую секунду норовят пропихнуть мне подлянку. И не нашу родную махровую подлянку, сам знаешь — подлянка, дело святое, она нас кормит и без нее и разборок никаких не было бы. А эти бежевые шныри и подонки, как меня рядом нет, так о доле моей напрочь забывают. Память у них отшибает начисто — потому что климат у них больно мягкий, а закона нашего воровского нет. Как прилечу к себе в Чапаре, так каждый раз приходится отстрелять пяток коколерос, чтобы в чувство их привести — только потом они в себя приходить начинают.

— Для боливийских лохов и Живчик не Живчик, — подпел Слюнтяй.

— В Боливии я не Живчик.

— Кто же ты там? — удивился Слюнтяй.

— Эспарраго Себастиан, дальше вроде Констанеда, а фамилия еще длиннее — никак ее не запомню. Короче, кличут меня там дон Мачадо. Так что давай, профессор, другой тост говори!

— За баб выпьем! За них давно не пили, — предложил Слюнтяй.

А Венедикту Васильевичу тост за женщин — как ножом по сердцу. Вспомнил опять, где его ангел-харнитель, с кем Оленька-прекрасная сейчас обретается, с какой тварью приходиться работать его нежно любимой девочке! Какое животное, нечеловеческое существо она сейчас ублажает!

“Оленька, красавица ты моя, только за тебя пью!” — подумал Венедикт Васильевич, и от беспомощной ревности глаза его наполнились слезами. Но чтобы Живчик не заметил его минутную слабость, Веничка опять полез к законнику с расспросами:

— У тебя, значит, в Боливии и семья живет?

— Семей у меня повсюду хватает — в джунглях латинка дикая затаилась, поджидает меня с дрыном, ревнивая макака, спасу нет. А тут еще Зинка, сволочь, каких мало. На той неделе самодурка без спроса, гребаный кот, прораба живым в землю закопала, — пожаловался Живчик на семейные обстоятельства.

— В землю, живьем? За что? — поразился Венедикт Васильевич.

— Этому муду (ударение на “му”) денег дали на медную черепицу, а он лимон гринов в акции “Гермеса” вложил.

— Неужели так дорого стоит эту крышу черепицей покрыть? — удивился Венедикт Васильевич и поднял палец вверх.

— На этой вилле мы все уже покрыли, — опять в рифму сказанул Живчик и довольно улыбнулся. — Это поместье подальше, куда гадость выхлопная московская не долетает. Там у меня город, а можно сказать, целая суверенная страна строится — конюшни, корты, бассейн крытый, дворцы приемов…Там есть что медью покрывать. Ну что, Додик-профессор, надумал тост?

Додик успел задремать, но Слюнтяй толкнул его локтем в бок и велел:

— Слышь, философ, тост толкай!

Додик торопливо вскочил, схватил рюмку, второпях пролил ее, долил коньяк и произнес:

— За Тютьку! Давайте, за Тютьку выпьем! Хотя славный наш Тютька буй от пальца только со второй попытки отличает и считать выучился лишь до тридцати восьми. Но я вам вполне серьезно предлагаю — выпьем за знаменитого нашего Тютьку!

— Дальше толкай! — заулыбался Живчик, сразу понравился законнику тост.

— И псы-рыцари поганые, и анафема Лже-Дмитрий со шляхтичами, и Наполеонишка понтовитый со всей плюмажной своей кавалерией, и кровожадные фрицы — все вместе взятые не стоят одного нашего Тютьки! Погулял он славно, от души покуролесил… Ох, икнется, ох, как нам всем еще икнется — за все, что за триста лет — да что там! — за все пятьсот лет было земли и славы накоплено и что за годик-другой все наш Тютька по ветру пустил…

Додик хлебнул коньячка и в запале продолжил:

— Но кем бы ты был, Живчик, без нашего Тютьки? Последним щипачем. Проездом, как байстрюк, все по трамваям бы шастал, и только местные бобики знали бы тебя в лицо. А теперь и в Мурашах, и по всей Смоленщине на каждом столбе на цветных плакатах ты в обнимку с самим Дурбулисом красуешься, без пяти минут, считай, ты уже в Муме (ударение на первое “му”) заседаешь. И во всех строгачах, во всех крытках только твое имя повторяет братва, потому что на тебя вся их надежда.

— Вот за что я профессора ценю! Вот за что я Додика уважаю! Родила наука правильный тост! — Живчик попытался было встать, но повалился обратно на стул. Побарахтался, все ж таки встал и стоя продолжил: