Ольга Ермолаева

— Давай не будем говорить про разные обиды, да и вообще не будем говорить об этом,— торопливо сказала Ольга. Она вдруг испугалась его решения и того, что за этим последует. Не желая думать об этом, она беспечным тоном сказала: — Чаю хочешь? У нас сегодня пирожки... Я думала, ты не придешь ко мне.

— Ну, как это можно?!. Я говорю, что взвалил на себя огромную ответственность.

Он внезапно поцеловал ее и проговорил, задыхаясь от волнения:

— Как снег на голову свалилось экое счастьище!..

Когда ушел Добрушин, Лукерья, убирая со стола, сказала:

— Смотрю я сегодня на вас и так это мне любешенько. Да, грешным делом, и подумала: вот не был бы Павел Лукоянович женатый, благословил бы вас бог, я бы тогда спокойно глаза свои закрыла.

— А может и благословит— пробормотала Ольга и покраснела.

— Ой, что ты, Ольга. Да как это можно?!.

— А почему нельзя?..— спросила Ольга, смотря на мать в упор.

— Ну, не мели-ка,— сурово обрезала Лукерья.— За женатых-то не выходят. Это прежде татары по две да по три жены имели, а нынче, сказывают, и они по порядку живут. Оно, правда, нонче больно на это дело легко смотрят — сегодня поженились, а завтра — в разные стороны, только, я думаю, это плохие люди так делают.

— А я с Николаем разошлась ведь?

— Ну, так что. Раз он неудобный человек в жизни оказался. А у Павла Лукояновича этого не должно быть.

***

На заводе между тем происходили крупные перемены. Какая-то невидимая железная метла выметала весь сор. Не стало директора Рыжкова. В механическом цехе началась жаркая работа по перестройке всей системы. И люди и станки перегруппировывались. Станки вставали на новые места. Ольга с головой ушла в повседневные заботы. Но было легко. Точно к ней пришла новая весна в ее жизни. Хотелось работать еще больше. Изредка она встречалась с Добрушиным, но не надолго.

Так прошло месяца полтора. В последние дни Ольга вдруг почувствовала странное недомогание. Сначала она не придавала ему значения, потом с беспокойством стала следить за собой.

И мать, заметив перемену в дочери, насторожилась. Ольга вдруг не стала есть сахар. У ней появилось к нему внезапное отвращение. Но зато с аппетитом начала есть лук, сырой лук, без хлеба, без соли. Однажды за чаем она была особенно тихая, задумчивая. Видно было, что ее угнетала какая-то мысль. Наконец, она не выдержала и тихо спросила:

— Мама... Когда женщина забеременеет, она что в это время чувствует?..

Мать как пила из блюдца чай, так и застыла.

— Вот как!.. Поймала, значит?!

— Чего поймала? — спросила Ольга, будто не понимая.

— Сама знаешь, чего поймала.

— Чего знаешь?! — Ольга нахмурилась.

— Ой! Слушай, милая, не притворяйся. Старого воробья на мякине не проведешь. То-то я смотрю на тебя. Сахар не стала есть. Тошнота вдруг появилась, лук зачала есть, а раньше лук не любила. Думаю, дело не спроста, я давно подумывала, только молчала до поры до времени... Я вот так-то, когда тебя понесла, иду одинова по базару и так мне захотелось пальцем в бочку с деготьком макнуть да облизать его...

Ольга вышла во двор. Все было теперь понятно.

«Говорить или не говорить Павлу Лукояновичу?» — спрашивала она себя. «Подожду». Вспомнились слова Добрушина: «Эх, если бы у меня была такая дочка, я бы ее вместе с матерью носил на своей груди».

Она представила, что у нее вдруг будет сын. Черноглазый, кудрявый, такой славный, и чувство гордости шевельнулось в ее сердце.

ГЛАВА VII

 Анфиса Ивановна давно заметила перемену в Павле Лукояновиче. Он стал молчалив. Редко входил в ее комнату. Когда бывал дома, сидел у себя в кабинете, запершись, и безмолвно просиживал там целыми часами. Иногда промко вздыхал, шумно срывался с места и ходил взад и вперед, потом садился и снова впадал в глубокое раздумье. Часто свет в его комнате гас уже перед утром.

Анфиса Ивановна знала, что Павел Лукоянович часто бывает у Ермолаевых, но старалась не обращать на это внимания. Да ей было не до этого. Она работала в газете и с головой ушла в свое дело. Домой приходила поздно. Иногда, не заходя к мужу, спрашивала:

— Добрушин! Чай пил?

— Нет.

— Ну, если хочешь, кипяти сам, а я устала,— и уходила к себе.

Добрушин уже привык к этому, свыкся с постоянной тишиной и пустотой комнат. Но после того, как он стал бывать у Ермолаевых, своя квартира стала ему казаться чужой. Он обводил комнаты тоскующим взглядом и говорил вслух, хотя был и один в квартире:

— И жилым не пахнет.

Он вспоминал маленькую комнату с отгороженной кухонкой, цветы на окнах, гостеприимный стол. Все здесь улыбалось, все было на своем месте.