Ольга Ермолаева

Был у Христа-младенца сад...

Девочки слушали ее, затаив дыхание. Когда она кончила, они пошли в кухню кипятить самовар. Афоня, не умолкая, болтала. Оля молчала, находясь под впечатлением музыки и пения. Еще ни разу в жизни не слыхала она таких печальных красивых звуков.

Когда девочки внесли небольшой, но тяжелый самовар, Лидия Петровна сидела на своей кровати. Лицо было точно отлито из белого воска, а большие черные глаза широко раскрыты. Афоня, участливо смотря ей в глаза, спросила:

— Вы хвораете, Лидия Петровна?

— Нет, девочки, просто так, скучно... Давайте-ка будем пить чай.

Афоня и Ольга вперегонку побежали за посудой, накрыли стол. Лидия Петровна попрежнему сидела на кровати и смотрела неподвижным взглядом на притворенное окно. На окнах горели вечерние блики заходящего солнца. Где-то далеко на обширном стальном полотнище реки орала басом гармоника. В кустах сада под окном негромко дочирикивали вечернюю беседу воробьи.

— У вас горе какое-нибудь, Лидия Петровна? — спросила Афоня.

Та рассеянно посмотрела на нее.

— Ну, мое горе вам неприятно...

Оля вспомнила Вассу и неожиданно для себя спросила:

— Лидия Петровна, бога можно видеть?

— Бога? — задумчиво переспросила регентша. И, взметнув глазами на Олю, с улыбкой проговорила: — Какая ты любознательная, такая еще маленькая, а любознательная.

Оля покраснела.

— Мать Васса нам рассказывала, что она видела бога,— сказала Афоня.

— Как, где? — спросила регентша с удивлением.

— На кладбище, у могилы матери Агафьи, он был со свечкой в руках. Она нам рассказывала.

Регентша прошлась по комнате, подошла к окну.

— Какой сегодня хороший вечер,— сказала она, помолчав.

На колокольне ударил колокол на вечернюю молитву.

Афоня заторопилась. Встала и Оля. Ей хотелось еще посидеть у Лидии Петровны.

— Глянется тебе регентша? — спросила Афоня.

— Да.

— Славная она... Она всех лучше в монастыре, простая... Ну, мне бежать надо, а то мать Васса, поди, уже злится. Ты приходи ко мне, Олютка, а?.. Ладно?.. Прощай. 

ГЛАВА VII

 К осени Оле купили новые ботинки, мать сшила ей из старья шубку, и девочку отдали в школу. Первые дни Школьной жизни для Оли были новыми, радостными. Сидор, счастливо улыбаясь, спрашивал:

— Ну, как дела, школьник-балобольник? Что сегодня задали, какие уроки?..

Иногда они вместе решали задачки, спорили, шумели, а когда укладывались спать, Сидор гасил лампу и, лежа в постели, долго еще разговаривал с девочкой.

— А вот ты мне реши-ка такую задачу, Олютка,— предложил он как-то раз ей серьезным тоном.— Летели галки, сели на палки, по три сели, палка лишняя оказалась, а по две сели — палки одной не хватило. Сколько было палок и сколько летело галок?

Оля, перебирая свои пальцы, напряженно считала, но сосчитать не могла и наугад сказала:

— Восемь.

— Чего восемь?

— Галок.

— А палок?

— Пять.

— Неверно.

— А сколько?

— А ты считай.

— Нет, ты скажи.

— Ишь ты! Так задачи не решают. Ты сама шевели мозгами-то.

— Не сосчитать. Это у нас еще не учили. Скажи, а?

— Ну, ладно, скажу, только в первый и последний раз. Палок-то верно ты сказала пять, а галок мало, их двенадцать было.

Оля живо представила себе десять галок, которые расселись на палках по две в ряд, а двум галкам сесть было некуда, они летали около них и беспокойно кричали.

Первые три месяца Оля приходила из школы веселая, оживленная. Могла часами рассказывать о том, что было в школе и что рассказывала учительница. Затем вдруг она стихла, погрустнела и возвращалась из школы с красными глазами. Сидор спрашивал ее озабоченно:

— Ты что, Олютка, какая печальная? Обидел тебя кто?

Оля молча отвертывалась от него. Но раз она склонилась к столу и заплакала. Сидор встревоженно подошел к ней.

— Что с тобой?

— Так... ничего...

— Ну, скажи, родная моя?., а?.. Ну, скажи...— Он сел рядом и прижал ее к себе,— ну... рассказывай. Горе у тебя какое? Отметку плохую поставили?

Оля отрицательно мотала головой.

— Ну, так в чем дело-то?..

Девочка молча уткнулась в грудь Сидора и, обняв его, заплакала еще сильнее.

— Так и не скажешь мне,— тихо спросил Сидор, разглаживая ей волосы.

— Н-нет...— прошептала Оля.

Так она и не сказала Сидору, кто ее обидел. Не сказала и матери. Эта обида касалась и того и другого. Они оба одинаково ей были дороги, и она знала, что они будут глубоко огорчены, если она расскажет им, что случилось в школе.

Дело было так. Тонкая длинноносая девочка Таня, по прозвищу Таня-«форс» собрала в перемену вокруг себя девочек и сказала вполголоса, но так, чтобы Оля слышала:

— Девочки, с Ермолаевой не дружитесь: у ней мать живет с любовником.

Оля покраснела до ушей. Она не знала, что ей делать. Следующий урок был закон божий. Оля чувствовала, как десятки ребячьих глаз насмешливо рассматривали ее. Она не выдержала, закрылась руками и заплакала. В это время священник отец Серафим, черный плечистый человек, говорил, расхаживая по классу:

— Чти отца твоего и матерь твою и долголетен буде-ши на земле.

У него был грубый голос. И сам он казался тяжелым, неуклюжим, и взгляд его — скорее злых, чем строгих,— черных глаз был тяжел и наводил непонятный страх.