Ольга Седакова в Журнальном зале 1997-2011

1. Мне кажется, что единственный действительный ограничитель свободы творческого сознания — безверие. Не цензура инквизиции, а отсутствие религиозного чувства. Потому что невозможно творчество без религиозного отношения к миру. По-видимому, не столь важна причастность художника, поэта к той или иной конфессии. Отрадна, конечно, верность религии праотцев и пращуров, той религии, которая образует почву родной культуры. Но люди искусства так искренне переменчивы. Особенно в искусстве... Вспомним “всемирную отзывчивость” Пушкина. Лермонтов, глубоко веровавший, был мусульманином, исламским фаталистом, по крайней мере не меньше, чем православным христианином. В творчестве Бунина удивительно естественны славяно-языческие, эллинские и эллинистические, гностические, православные, католические, иудаистские, исламские, буддийские и зороастрийские мотивы. Валерий Брюсов восклицал: “Я все мечты люблю, мне дороги все речи / И всем богам я посвящаю стих”!

У Леонтьева была своя иерархия конфессий; если бы не византийское православие, он немедленно принял бы католицизм, который “все же неизмеримо выше протестантизма”. Но есть ощущение, что монашествующий, готовый собственную жизнь положить в основание храма, Константин Николаевич рад бы каменным идолам поклониться, лишь бы не впасть в позитивизм... Возможны, однако, и случаи выбора такой утонченной формы религии, как атеизм (разумеется, не тот, “научный”, когда в учебнике для пятого класса написано, что бога нет). Атеистом, как известно, был Фет. Но не к его ли возвышенным созданиям относятся слова раннехристианского мудреца: “Искусство есть проявление божественной красоты”! Бескрыло отрицание, ибо мы живем в мире, созданном верой, все духовное неизбежно тянется к ней, разговор идет на языке ее вечных истин. Нет выхода из мифа, и это — великое благо для культуры. Есть аура намоленных стершихся ступеней и обновившихся икон. Через горнило сомнений проходим и приближаемся к этому свечению.

В конце концов мы сами себя не знаем: наши мнения о наших собственных взглядах — только легкий пар над уносящей нас властной стремниной... Однажды Феллини спросили, что думает он об Антониони. Ответ был такой: “Думаю, что он — очень мужественный человек. Ведь, когда я работаю, то знаю, что я не один, а когда работает он, ему кажется, что он один. Но он тоже не один”.

Вера непрерывно питает творчество, и ослабление его связано с упадком веры. Но важней любимого собора для художника — религиозное отношение к чуду жизни, к чуду красоты. Это чудо знали эстеты, ему “молился Поликлет”, но чтили его и моралисты — Толстой и Швейцер.

2. Конфликта между верой и настоящей культурой быть не должно (в силу сказанного ранее). Если имеет место противостояние веры и “современной” культуры, то возникает вопрос о качестве, подлинности этой культуры. Надругательство над религией и доламывание всего — не культура. Иное дело — смена форм в искусстве, она неизбежна, неминуема, но и по ходу метаморфоз истинное искусство слишком далеко от веры не отойдет. В искусстве однажды необходимо осознанно нарушить канон. Это может вызвать неудовольствие Церкви (Церковь ведь — консервативная по природе своей и совсем не либеральная организация). Не всегда судили искусство мудрые церковные пастыри. Но проходит время — и Церковь, пусть запоздало, благословляет и освящает свершившееся нарушение канона. Все-таки князья Церкви мудрее того партийного деятеля, который никогда не понимал диалектики. И вошли не только в историю Церкви, но и в историю искусств те римские папы, которые давали славные заказы Леонардо, Микеланджело, Рафаэлю, и те преемники великих понтификов эпохи Возрождения, которые признали Кандинского и поручили роспись витражей Мецкого собора Шагалу.

Бывало, что великие творцы решительно ссорились с Церковью — вспомним Толстого. Но разве все сводилось к бунту против обряда, к ниспровержению ритуала? Это был спор о религиозной истине и — святое богоборчество. Художественные гении не прельщались сатанизмом, не шли против Бога. Мильтон? Но и он вдохновлен величественными образами Писания. И такое богоборчество в итоге любезно небесам. Ведь у нас нет другой вселенной и иной нравственности не придумано. “С кем протекли его боренья? С самим собой, с самим собой...” В этом борении важен “контрольный ряд”, важна “воздушная дорога”, уводящая все выше. Гете говорил: “Что касается Бога, то я не принадлежу к оппозиции”.