Она

Я несколько раз звоню ему после обеда, но он не берет трубку. Потом я долго работаю с двумя авторами сериала, которые воспринимают каждую мою купюру, каждую поправку, каждый штрих красного карандаша как личное оскорбление, как удар ниже пояса, как посягательство на их гений – один из них даже бьет кулаком по столу и выходит в коридор, громко хлопнув дверью. Возвращается он, похоже, успокоившись, и мы продолжаем, но следующая проблема не заставляет себя ждать.

Я отпускаю их только в сумерках, и оба в прескверном настроении. Я потрясена размерами их эго, их несокрушимой верой в собственную ценность, хотя они лишь редко бывают хороши, а чаще всего посредственны. Когда мы расстаемся на парковке, прощаясь кивками, мне чудится в улыбке одного из них – блондина лет тридцати с угловатым лицом и волосами как мочало – промельк чистого презрения, и я думаю: вот такой тип это и мог быть, именно такой, тип, которого я обидела, чью работу раскритиковала, тип, чей ум, превосходство, статус я поставила под сомнение. Тем более что это исходило от женщины. Стемнело. Мне бы не хотелось оказаться с ним один на один посреди поля.

Венсан наконец звонит мне из телефонной кабины – дешевле, – когда я стою в пробке у Лувра, – площадь Согласия превратилась в океан движущихся красных огней, по которому пробегают волны подводных течений, медленные и таинственные.

– Черт побери, мама, мальчик! – орет он мне в ухо в крайнем возбуждении.

– Да, хорошо, Венсан… но это не твой мальчик. Не забывай об этом.

– Я суперски счастлив, мама. Суперски счастлив.

Он дышит так, будто скачет через веревочку.

– Ты меня слышал, Венсан?

– Что? Нет, что ты сказала?

– Я сказала, что это не вполне твое, Венсан. Вот и все, что я сказала. А сколько он весит?

Ледяное молчание на том конце провода.

– Чей же он, если не мой? – вдруг выпаливает он определенно изменившимся тоном. Я чувствую приближение грозы, тут я вряд ли ошибаюсь, но сделать ничего нельзя. – Чей же он? – повторяет он свистящим голосом. – Чей, папы римского?

– Своего отца, я полагаю. А ты не его отец, Венсан.

Я знаю, что он делает: бьет телефонной трубкой о стену или еще о что-нибудь. Чистый жест ярости. Не в первый раз он такое вытворяет. Он как-то поведал мне, что вовсе не телефон ему хочется разнести в такие минуты. «Венсан, – сказала я ему, – я с нетерпением жду того дня, когда ты поднимешь на меня руку», – а потом мы выпили за здоровье друг друга, потому что были в тот вечер в хорошем настроении и сумели посмеяться над собой без задних мыслей.

Я не скрывала от мальчика, в какой ад меня ввергло его появление на свет, но никогда не говорила ему, какую безумную любовь к нему испытывала, – я и сейчас люблю его всем сердцем, конечно, ведь Венсан мой сын, но все остывает с течением времени. Мне не очень нравилось, что приходилось давать ему грудь, зато какое счастье он дал мне потом, какую наполненность – новое, незнакомое доселе чувство, – какую бесконечную радость быть матерью он мне подарил, – скажем, до того момента, когда появились первые девушки.

Венсан, этот ребенок, зачав которого я спаслась от душевной катастрофы, дела рук моего отца, это благодаря ему я родилась заново, этому чуду света, столь далекому от неразумного грубияна, с которым я имею дело сегодня и который собирается стать отцом чужого ребенка, женившись на его матери. Такие истории кончаются хорошо один раз на тысячу, и если некому ему об этом сказать, кто, кроме меня, это сделает?

Уж конечно, не Ришар, у которого, похоже, нынче другие приоритеты, – я признаю, что мне не так безразлична, как должна была бы быть, эта новая жизнь, которую он вознамерился построить, даже не дав себе труда предупредить меня, о, я знаю, что он вовсе не обязан это делать, но мы прожили вместе двадцать лет, двадцать лет я спала с ним, ела за одним столом, мы делили ванную, машину, компьютеры, короче, я не знаю, не знаю, должен ли он мне хоть что-нибудь, не знаю, заслужила ли я, чтобы он держал меня в курсе своих планов, не знаю, не дерьмо ли я для него собачье, бывает, что это приходит мне в голову. В общем, уж конечно, не он, под конец систематически принимавший сторону сына, по мере того как отношения в нашей семье разлаживались, а его кинематографические проекты неизменно отклонялись.

Я все же звоню ему, чтобы поговорить об этом, и слышу: «Я в больнице». Кровь застывает в моих жилах, и я чуть не врезаюсь в машину впереди, но тут он добавляет: «Я вышел выкурить сигарету. Венсан не хочет с тобой говорить».

Я знаю, что должна быть не здесь, а там, и присутствие в больнице Ришара вызывает у меня чувство вины.

– Я хотела заручиться твоей поддержкой, – говорю я. – Было бы хорошо, если бы ты воспользовался случаем и внушил ему, что он не должен торопиться и связывать себя на всю жизнь вот так, с кондачка. Алло? Ты меня слышишь?

– Я думаю, только так и связывают себя на всю жизнь.