Она развалилась

В восемьдесят девятом году подросток из Горького Эдуард Чальцев вышел на центральную площадь города и бросил "коктейль Молотова" в обком партии. Здание загорелось, линолеум пострадал, а парню впаяли мощный срок. Это был пик перестройки, и за Эдуарда заступилось множество демократических активистов. На этот случай обратила внимание журналистка "Комсомольской правды" Ольга Мариничева, увлеченная прогрессивными педагогическими идеями. Ее статья вышла в духе "какой классный парень – много читал, много думал, но мы, конечно, не призываем к поджогам". Под давлением общественности парня отпустили, а после окончания условного срока он уехал в Псково-Печерский монастырь, где стал монахом.

В ответ на статью в КП приходит несколько тысяч писем от таких же мальчиков и девочек, которые пишут, что они тоже всем недовольны: одни ратуют за другой социализм, другие горюют, что большевики убили царя. У редакции возникает ощущение, что тысяча политизированных подростков готова к действиям. В газете поняли, что аккумулировали явление, и это неудивительно, ведь ежедневный тираж составлял 22 млн экземпляров.

На базе мешков с письмами Мариничева решила собрать в каждом городе клуб из написавших в газету подростков, чтобы они друг с другом затусовались. Там они выбирали координатора, который отправлялся в Москву представлять ячейку местных пассионариев, – всё это назвали "Политический лицей". И я оказался одним из тех, кто написал письмо в газету У большинства людей, окружавших меня там, стартовый социальный капитал был лучше. Все они – выпускники престижных школ, дети старших инженеров, ученых и главврачей. У меня же отца не было, а мама была медсестрой в поликлинике из подмосковного рабочего поселка, которая, правда, интересовалась хард-роком, медитацией и художником Рерихом. Как и все во дворе, я рос хулиганом, но отличался тем, что заглядывал в библиотеку, где обожал читать фантастику.

На территории Высшей комсомольской школы дважды собиралось по 300 человек от "Политлицея" – это напоминало американский рок-фестиваль Вудсток. Редакция так заявляла свою цель: пусть дискутируют, лишь бы не кидали бутылки с зажигательной смесью, нужно создать более гуманистическую личность, "несовковую". По факту же мы обсуждали всё что угодно: на секциях дискутировали монархисты, анархисты, христиане, кришнаиты, экологи – совсем никакой цензуры. В гости приходили депутаты Верховного Совета, диссиденты, священники, политактивисты. Это было совсем не похоже на движение "Наши" или гитлерюгенд. Это был подъем низовой активности, а также желание втянуть в круг обучения неравнодушную молодежь. Спустя полтора года всё рухнуло – наступил капитализм, где каждый сам за себя, и редакции КП это перестало быть интересно.

В девяностом году мне было 15 лет – проколол ухо, адская прическа, много экспериментировал с алкоголем. Но мама видела, что за одну статью в газете я получаю столько же, сколько она ежемесячно. В КП я вел, кроме прочего, подростковую криминальную хронику. Мама приходила в поликлинику, а ей: "По телевизору опять твоего сына показывали". Постепенно она успокоилась: "Я простая советская женщина, ничего не понимаю в твоей жизни. Живи, как считаешь нужным".

Баррикады

Август девяносто первого года был праздником интеллигенции, воспитанной перестроечной прессой, которая стала почти свободной. По настроениям это отчасти напоминало оппозиционные протесты 2011 года (хотя ажиотаж несравним). У Белого дома собрались интересные мне люди – творческие, интеллигентные, социально ответственные. Среди них – ориентированные на антисоветские традиции диссиденты, любители самодеятельной песни, неформалы с Арбата, казаки. Уже год спустя стало ясно, что они выступили за капитализм, но тогда никто в таких терминах не формулировал свои требования: все были "против хунты" и "за демократию". Большинство из собравшихся даже не выступали против СССР.

Егор Летов объясняет, почему не верит в анархию. Фотография Лауры Ильиной

У нас была своя анархистская баррикада номер шесть. На баррикадах был настоящий кутеж, пришел Костя Кинчев из "Алисы". Мы в восторге остановили троллейбус, перегородили им дорогу, стали там жить. Кинчев между песнями признавался: "У меня жена рожает в роддоме, а я тут с вами против совка, до чего же круто!" Ельцина мы не поддержали, даже напечатали листовку со словами вроде "Давайте развернемся и не только хунту снесем, но и Ельцина".

Тогда я привык мыслить такими категориями: западная контркультура – это отлично, а всё советское – это плохо. Казалось, неплохо перейти к западной демократии, где я могу занять роль критика, – эдакий парижский сценарий в духе 1968 года[27]. Но пошло всё иначе: в стране безработица, голод, дикий капитализм, классовое расслоение. Повсюду началось массовое недовольство в стиле: "Не евреи ли захватили власть? Ну где же Сталин?"