Они появляются в полночь

Шло время, но были то часы или минуты, и существовали ли еще на свете такие вещи, как часы и минуты, он сказать не мог. В этом новом, странном мире время для него не имело ровным счетом никакого значения, но время шло, пусть и неощутимо для него. Луна поднялась высоко над горизонтом, и лучи ее стали еще приятнее и теплее, они страстно ласкали его нагую плоть. По мере того как в теле его накапливалось тепло, в нем появилось и другое ощущение, гложущее все его естество, — ощущение голода. Он не мог себе позволить нежиться под луной: голод гнал его вперед, на поиски добычи. Он подошел к огромному столетнему великану-буку, возвышавшемуся над всеми деревьями, и, когда тень от дерева упала на него, ощутил мгновенный озноб, затем обхватил, широко раскинув руки, ствол дерева, и свечение, источаемое корой этой живой колонны, пронзило каждую клеточку его плоти. Он отломил от ветки продолговатую почку, заостренную на конце, — она лежала на его ладони, словно бриллиант, источающий свой бледный свет, — затем поднес почку ко рту и почувствовал, как ее тепло растеклось по телу.

Он питался почками, когда удавалось их найти, отламывая их с ветвей неуклюжими пальцами, жадно подбирал во мху те, что осыпались сами. Он растирал их между зубами и проглатывал, и огонь, теплившийся в них, проникал в его холодеющую плоть и слегка согревал ее. Он отрывал с камней куски лишайников и пытался жевать и их, но они всегда оказывались слишком жесткими и волокнистыми. Он отведал и еловые лапы, на которых светились живыми огоньками иглы, но смолистый привкус обжигал губы и язык.

Он сидел, согнувшись в три погибели у большого камня, уставившись невидящим взором в глубины леса. То, что он успел проглотить, немного помогло ему переносить пронизывающий его кости и плоть холод, но ни в коей мере не могло утолить гложущий его внутренности адский голод и жажду, отчаянно мучившую его. В растительной пище была жизнь, жизненное тепло, и оно согревало, но это было совсем не то, в чем он нуждался, не то…

Вдруг в поле его зрения попало что-то движущееся, и он стал внимательно следить за бесшумно проплывающим меж сияющих жемчужным огнем верхушек деревьев ослепительным круглым облачком. Оно пристроилось на дереве прямо над его головой. Облачко — дымка света вокруг пятна — было настолько ярким, и тепло, исходящее от таинственного объекта, было так явственно ощутимо даже на расстоянии, что голод его стал просто нестерпимым, а жажда сжигала внутренности с небывалой силой.

Сова, конечно же, увидела его, но приняла за пень-гнилушку. Птица уселась на ветку высокой ели и стала осматривать окрестности в поисках добычи. Вдруг она расправила крылья, снялась и в бесшумном полете словно призрак канула в ночь. Она не видела, как нечто бесформенное, принятое ею за пень, встало на ноги и последовало за ней, туда, где она учуяла добычу.

Ежик, хрустевший сучьями, заметил пролетавшую над ним сову, но не придал этому обстоятельству никакого значения — на что, и в самом деле, имел полное право. Ворона, усевшаяся на ночлег в гнезде, окаменела от ужаса, однако большой пернатый хищник не пожелал с ней связываться, привлеченный иной добычей.

Среди леса, даже так высоко на горе, имелись вырубки, на которых привольно разрослась куманика, а в зарослях куманики жила-копошилась всякая мелочь, которая, собственно, и была законной добычей для совы и ей подобных.

Он подоспел к краю вырубки как раз вовремя, чтобы стать свидетелем охоты и слышать крик раненого зайца. В его глазах это выглядело примерно так: огненный шар сверкающей в ночи молнии стремительно ударил по другому огненному шару в траве. Заковыляв, не обращая внимания на колючки, он бросился всем телом на двух животных прежде, чем сове удалось освободиться от добычи и взлететь.

Большая сильная птица яростно отбивалась от неожиданного нападения клювом и крепкими острыми когтями, оставляя на вздутой коже его лица глубокие кривые царапины, но он впился зубами ей в грудь — прямо сквозь перья и кожу — и, разрывая мясо, жадно пил горячую кровь, лившуюся в его пересохшее горло. Пальцы его мяли и рвали тело совы, куски мяса он засовывал в рот, выплевывая перья и кости. Потом он принялся за зайца. Пустота в желудке исчезла, а вместе с ней на время прошла и жажда, отступила тупая ломота в промороженных костях. Ему даже показалось, что пальцы тоже начали слегка светиться тем бледным сиянием, которое испускало все живое в лесу.

Он охотился всю ночь: прочесывая вырубку и близлежащие окрестности, обнаружил и съел двух лесных мышей и целую пригоршню жуков и других насекомых. Он уяснил, что тугие завитушки подрастающих папоротников были полны живности, пришедшейся ему по вкусу больше, чем почки и лишайники. Отупляющий холод удалось отогнать, он мог теперь передвигаться свободнее, рассуждать более здраво, но вот жажда постепенно стала вновь овладевать им.