Оноре Домье

Перед этим в «Ежемесячном собрании» уже появились три литографии Домье. Первая — «Высоко- и законнорожденные, могущественнейшие шалуны и шалуньи» не представляет большого интереса: на ней изображены принцы и принцессы семейства герцогов Орлеанских. Домье никогда не стремился передавать, даже в шарже, обаяние юности и детства. Напротив, следующая литография: «Свобода печати» — дышит энергией. Крепкий типографский рабочий, в бумажном колпаке, стоит, засучив рукава и обнажив мускулистые руки. Этими руками он только что столкнул с трона старого короля — Карла X, которого утешают его коронованные родственники. В некотором отдалении от крепкого рабочего паренька, который с вызовом глядит на короля, стоит поддерживаемый Персилем и Гизо Луи-Филипп и грозит ему зонтиком. На прекрасном лице бунтаря — выражение гневного бесстрашия.

Еще великолепней этой знаменитой литографии «Похороны Лафайета» ^{76}.

На заднем плане одетая в траур толпа почтительно смотрит на траурную процессию, которая с трехцветными знаменами провожает в последнюю обитель героя американских войн, главу карбонариев Лафайета. Замечательно передано любопытство женщин, скорбь мужчин. Вдали, справа — холмы кладбища Пер-Лашез, где чернеет могильная зелень и белеют надгробия. Но главное в этом шедевре — передний план: здесь у надгробного камня, у креста, дожидающихся знаменитого покойника, стоит Луи-Филипп.

Толстый живот, короткие толстые ноги, бакенбарды, бурбонский нос, запавший рот, по которым его легко опознать, Луи-Филипп стоит молитвенно сложив руки. Он прячет за ними лицо, будто рыдая, а между тем видно, что лицемер ухмыляется; все его существо ликует при радостной мысли о том, что кумир народа наконец исчез навсегда. Тут подпись обретает свой истинный смысл, столь же банальный, сколь и страшный:

«Попался, Лафайет! Получай, старина!»

Насколько отличалась от «Улицы Транснонен» следующая работа Домье, последняя, которую он предоставил «Ежемесячному собранию», знаменитая литография «Законодательное чрево».

На четырех скамьях амфитеатра, где будто собраны на виду у зрителя все уродства, пороки, все мелкое и ничтожное в человеке, его физические и моральные увечья, перед нами — целое поколение, да, именно поколение деятелей Июльской монархии. Домье анализирует и обобщает его черты самым тщательным, самым глубоким образом. Эти лица, встревоженные или же полные самодовольства, не нужно описывать — достаточно на них взглянуть. Вот лохматый Прюнель, вот мрачный Руайе-Коллар, вот Гизо, который с плохо скрываемой скукой слушает марсельские шутки Тьера.

В 1878 году Камилл Пелетан

^{77}имел в виду прежде всего «Законодательное чрево», когда писал в газете «Раппель»: «Господин Домье запечатлел для истории полную коллекцию лиц той эпохи, весь набор типов, принадлежащих к определенной тяжеловесной породе, среди которых лицо одного Тьера поражает умом, хитростью, марсельской живостью. Никому, кроме Домье, никогда не удавалось схватить на лету эту выразительную гримасу Тьера, его подмигиванье, сжатый рот — все, что составляло физиономию этого крупного государственного деятеля. Официальным портретам далеко до Домье».

После всех волнений тюрьмы были переполнены повстанцами и ранеными. В 1834 году Домье создал прекрасную литографию: у койки, на которой лежит умирающий узник, Луи-Филипп говорит судье: «Этого можно отпустить на свободу — он больше не опасен». В том же кровавом году, вскоре после бойни на улице Транснонен, появилась следующая волнующая аллегорическая картинка: «А все-таки она движется!» Так думает, томясь в темнице, молодой повстанец. На руках и ногах его оковы, но, не замечая подстерегающего его генерального прокурора в мантии, он любуется светлым видением: фигуркой молодой женщины во фригийском колпаке — шествующей Свободой!

В 1833 году Домье нужно было изобразить двух преступников: коварного Бастьена и тощего Робера, задушивших женщину. Уже собирались прекратить расследование, но тут накануне был обнаружен скелет жертвы, и это погубило убийц. Создавая этот рисунок, Домье не был более свиреп, чем обычно. Он хотел лишь показать голую правду. Впоследствии, в феврале 1836 года, изображая Фиески ^{78}и его сообщников, он откажется от всякой сатирической деформации; точно так же он поступил в марте того же года с портретами Бержерона и Бенуа. И только к столпам буржуазной монархии бывший узник тюрьмы Пелажи был совершенно беспощаден.

Ведя исподволь борьбу против существующего порядка, Домье все же нашел время репродуцировать на камне две картины своих друзей, показанные на выставке в Салоне 1834 года: «Турецкий патруль» Декана и «Общий вид Авиньона» Поля Юэ. Мимоходом он зарисовал для нас также небольшую жанровую сценку в духе Уилки или Гранэ ^{79}(времен «Приюта») под названием «Бабушка»: старуха, сидя в кресле, глядит на дочь, занятую стиркой, дедушка следит за первыми шагами младенца; справа виден мальчик постарше.