Опасно — Истина! Смелость принять непознаваемое

Учитель заинтересован в том, чтобы ученик представлял его самого. Религиозный учитель заинтересован в том, чтобы ученик был моделью его учения. Я хочу, чтобы ты запомнил: каждый заинтересован в ребенке с теми целями, которые абсолютно не интересны ребенку.

А ребенок очень беспомощен, он не может бороться против всех этих людей. Они сильны; он зависит от них. Если они захотят что-то из него сделать, ему придется этим стать. Ребенку абсолютно ясно: если он выступает против своих родителей, он проявляет непослушание, он их предает. Эти идеи тоже внедрены родителями, священниками, учителями — и он чувствует вину.

Любое самоутверждение с его стороны превращается в проступок, а удовлетворение малейшего требования родителей, учителей, священников, политиков, — которое не более чем прихоть, — высоко вознаграждается. Ребенок с самого детства начинает учиться политике, становится лицемером — ведь, если он говорит правду, его наказывают. Теперь в его распоряжении простой расчет, и мы не можем осуждать его за это.

Когда я был ребенком — а из собственного опыта я могу говорить более авторитетно, так как не знаю, каково было твое детство, а знаю только свое — это была ежедневная проблема. Меня постоянно просили быть честным. Я сказал отцу: «Когда ты просишь меня быть честным, помни об одном: честность должна быть вознаграждена, а иначе ты толкаешь меня на нечестность. Я готов».

Очень быстро я вычислил, что правду говорить невыгодно — потому что за это наказывают. А ложь приветствуется — ты вознагражден. Это был решающий, очень важный момент. И я четко дал понять своим родителям: «Если вы хотите, чтобы я был честен, честность должна быть вознаграждена — и не когда-то в следующей жизни, а здесь и сейчас, потому что честен я здесь и сейчас. А если честность не приветствуется и вы меня за это наказываете, тогда вы заставляете меня лгать. Так что пусть это будет четко определено, и тогда для меня это не проблема — я всегда буду честен».

Не думаю, что любой ребенок способен это вычислить и заключить четкий контракт со своими родителями, но со своим отцом я сделал это. И как бы это ни было против него, против его морали, его общества, его репутации — каковы бы ни были последствия, я всегда говорил правду. И за это я должен был быть немедленно вознагражден. «Иначе, — говорил я, — как ты знаешь, в следующий раз я скажу то, что ты хочешь услышать, — но помни, что это будет ложь».

Когда я впервые сказал это своему отцу, он ответил: «Мне нужно подумать. Кажется, ты хитришь. Ты накидываешь на меня неуловимую сеть... Сначала ты совершаешь какую-нибудь шалость, потом ты честен — и я должен вознаградить тебя за эту шалость!» Я сказал: «Тебе решать, хочешь ли ты, чтобы я был честен. Я буду делать то, что хочу, в любом случае. Шалость будет в любом случае. Она уже случилась, и только после встает вопрос: быть мне честным или нет. Так зачем впутывать сюда шалость? Она уже произошла. Теперь уже ничего не поделаешь, ее невозможно отменить.

Но ты можешь заставить меня солгать — и я солгу. И я сделаю это с таким лицом, что ты будешь полностью уверен, что я говорю правду. Я научусь. Если все развернется именно так, то пусть так и будет, но помни, что это ты ответствен за то, что отвлек меня от правды, так как поощрял ложь и наказывал правду. Можешь подумать. Я не тороплюсь. Обращайся, если что».

И случилось вот что... За два-три квартала от нашего дома жила семья очень ортодоксальных браминов. Брамины полностью сбривают волосы, оставляя над седьмой чакрой лишь небольшой островок волос, которые продолжают расти. Они зачесывают их вверх и убирают под шапку или тюрбан. И то, что я сделал... Я взял и отрезал волосы их отца. В Индии летом люди спят на улице. Кровати и кушетки выносят из домов, и весь город ночью спит на улице — в домах слишком жарко.

Он спал, и я в этом не виноват... У него была такая длинная чоти — этот пучок волос называется ноты. Я никогда ее раньше не видел, потому что он прятал ее под своим тюрбаном. Во время сна она свесилась и коснулась земли. И она была настолько длинной, что я не смог устоять. Я побежал домой, схватил ножницы, отрезал ее и отнес к себе в комнату.

Утром, должно быть, он обнаружил, что произошло. Он не мог поверить: ведь в ней содержалась вся его чистота, вся религиозность — и теперь его духовность была разрушена. Все вокруг знали, что, если что-то идет не так, первым делом нужно идти ко мне. И он пришел незамедлительно. Я сидел снаружи, так как знал, что он придет. Он посмотрел на меня. Я тоже на него посмотрел.

— На что ты смотришь? — спросил он.

Я ответил:

— А на что смотрите вы? На то же самое.

— На то же самое?

— Да, на то же самое. Назовите это.

Он сказал:

— Где твой отец? С тобой я вообще не хочу разговаривать.

Он вошел в дом и привел моего отца. Отец спросил:

— Ты сделал что-то этому человеку?

— Этому человеку я не сделал ничего, но я срезал чоти, которая, без сомнения, не может ему принадлежать — ведь пока я срезал ее, чем был занят он? Он не смог этого предотвратить.

— Я спал, — ответил он.