Опасное молчание

Ах, до чего скумбрия вкусная, когда мама, обмакнув ее с двух сторон в муку, поджарит на сковородке! Но чаще всего мама уходила с крестной в Балаклаву, на базар, и продавала эту рыбу.

Что там хлеб, подсолнуховое масло, лук и соль! Лишь бы мама не забыла купить в лотке у татарина красненькое засахаренное яблочко на палочке! И добрая мама никогда не забывала принести это лакомство не только ему, но и трем ребятишкам крестной.

В скорбные часы, когда над поселком грозно звучали удары колокола и матери, жены, дети, столпившись на берегу, страстно молили бога уберечь их кормильцев, застигнутых штормом в открытом море, в сторонке от всех неизменно стояли Саша и его мать, прямая и стройная, как тополь. Ома не умела громко выкрикивать и причитать, как другие рыбачки. Смуглое, тонкое лицо ее каменело, а горе, не проступавшее наружу, оставляло в исстрадавшейся душе новый след.

В тот раз Севиль бессознательно, инстинктивно почувствовала, что опасность угрожает не только мужу в море, но ей и ребенку — здесь, на берегу.

Предчувствие ее не обмануло. Повернув голову, она увидела Марфу. Что-то доказывая рыбачкам, она, как обычно, божилась. Женщины перешептывались, испуганно оглядывались, бросая враждебные взгляды на Севиль. Но вот кабатчица нагнулась, ее пальцы, алчные, как щупальца спрута, ухватили камень.

— Сгинь, нечистая сила! — дико крикнула она и швырнула камнем в Севиль.

Промахнулась.

— Как на духу говорю, вот крест святой — она ведьма! Голыш-то прочь отлетает…

— Грешно тебе брехать, Марфа — неожиданно вмешалась суровая с виду вдова Анфиса, Сашкина крестная. — Какая ж Софья ведьма, ежели она строго блюдет посты, присутна на каждом церковном служении?

Ветер не доносил к Севиль слова, но она уже догадывалась, что спор разгорался из-за нее, и судорожно сжимала руку сына.

Вслед за первым камнем Марфа бросила ком земли, попав Саше в нос.

— Ма-а-а-а!!! — зашелся плачем ребенок, затопав от боли озябшими босыми ножками. Лицо его залилось кровью.

«За что? О, жестокая! В чем виноват перед тобой мой несчастный сын? Не твоя ли дочь отняла у него отца, а у меня мужа? — в огромных черных глазах Севиль застыла печаль. Она передником утирала кровь с лица мальчика, шепча:

— Не плачь… Бог накажет эту женщину.

— Ведьма! Злодейка-колдунья! — исступленно вопила кабатчица. — Заворожила… Охочи стали Василиса с Платошкой-разбойником, чтоб заграбастать мое добро! Смерти моей дожидають… Только ты им больше не пособишь, ведьма, убью-ю!

Марфа снова нагнулась, чтобы поднять что-то с земли, но Севиль разъяренной тигрицей бросилась на нее.

Женщины шарахнулись в разные стороны. Но Марфа не унималась:

— Через колдунью море уготовило страшную смерть нашим кормильцам, бабоньки! — кричала она. — Надоть умилостивить море! С обрыва ведьму скинуть надоть!

— Нет, не нашлешь на нас горе-злосчастье! — кто-то изо всей силы ударил Севиль кулаком в спину. Потом ее повалили, пинали ногами в бока, грудь, живот. Севиль не отбивалась, молча принимала удары, только закрывала руками лицо.

Туманная мгла клубилась над обрывом, где внизу закипало море. Вцепившись в тяжелые косы Севиль, Марфа волокла туда несчастную.

— В море ведьму проклятую!

— М-а-а!!! — надрывался Саша.

— Дите затопчете, окаянные! — Анфиса старалась вырвать мальчика из этого водоворота людской злобы.

Вдруг белым крылом мелькнул парус.

Кто-то крикнул:

— Наши возвращаются!!!

И эти два слова вырвали Севиль из гибельного кольца.

Женщины, галдя и толкая друг друга, хлынули туда, где в серой косматой пене предательски темнели камни и куда сейчас несло лодку.

— Вставай, Софья, — склонилась над Севиль Анфиса, — сдается, твого Платона парус. А ты, Саша, не реви, до свадьбы все заживет.

Севиль поднялась на ноги. Одежда вся изорвана, шея исцарапана, косы растрепаны.

— Ата, ата![2] — всхлипывая, твердил мальчик.

— Как с гуся вода! — так и ахнула Анфиса, увидев на берегу Платона. — Только лодку здорово помяло…

— Живой, хвала богу, — облегченно перевела дух Севиль. Перекрестилась и, шатаясь, почти не сознавая, куда и зачем идет, побрела за Анфисой. Но с каждым шагом ноги наливались свинцом и невмоготу было тянуть их за собой.

Вокруг Платона царило радостное оживление. Оказалось, что все поселковые рыбаки живы и невредимы: еще до шторма они укрылись в Херсонесе.

Расходясь, женщины только плечами пожимали: черного дна морского Платон не испугался, лишь бы поскорее «к ней под юбку». Дня прожить вдали от кабацкой Васьки не может, засела у него в крови, «точнехонько лихоманка».

Кое-кто из обидчиков Саши и его матери на всякий случай спешили унести ноги. Знали: из-за турчанки Платон не очень-то заведется, а вот мальчонка — как-никак родная кровь. Вскипит Платон — беда, пощады не жди! Да и вообще люди побаивались его: не иначе, как имеет он власть над смертью.

Платон глухо сомкнул брови над запавшими глазами и спросил Анфису, показывая на Сашу:

— Это чьих рук дело?